Она потерла виски. Мне показалось, что в эти секунды она что-то досказывает себе. Там, вдалеке, в самой глубине ее сознания, пробегали бесконечные картины военных лет — то прошлое, которое беспрерывно продолжается в нас.
— Не помню, говорила я вам, что мы так и не выпили довоенного шампанского? Дочка сказала: давай подождем, пока придет папа. Но мы так никогда и не выпили ту бутылку. Пришло извещение, что муж убит. Погиб уже после войны. Подорвался на мине. Понимаете, для меня как хирурга война еще продолжалась лет десять; сколько человек подрывалось на минах, особенно мальчишек. Минам было безразлично, что люди уже не воюют. О чем я? О шампанском… Мы тогда совсем забыли о бутылке и вспомнили только в пятьдесят пятом, когда у моей дочери родился мальчик. Мой внук. Лева. И тогда я достала бутылку шампанского, ту, что нам так хотелось распить с дедом, и стала открывать пробку. Помню, какими торжественными все были. Я вытерла бутылку, стала медленно поворачивать пробку, но она сломалась, рассыпалась в моих руках, и из бутылки пошел легкий дымок к запахло кислым. «А мы все равно выпьем», — настоял зять. Я разлила рюмки и пригубила. Нет, пить это было невозможно. Вместо шампанского я разлила уксус… Мы много плакали с дочкой, читая Левины письма. Он был в них как живой, и в каждой шутке или фразе оставался его жест и его голос. Понимаете, я старела, а он никогда уже не старел — все те же тридцать пять, — и я в такие минуты начинала думать, что и мне не больше…
Она спросила:
— О последнем письме я говорила? — И прибавила: — Такой сумбур в голове. Все смешалось. Письмо пришло после извещения. Лева писал, что везет нам подарок: двести моих и дочкиных писем. Много позднее их нам доставил его товарищ…
Женщина распрямила плечи, откинула голову и, как-то сурово глядя мне в глаза, с горечью сказала:
— Никто и не подозревал тогда, что сын моей дочери, названный именем деда, через двадцать семь лет своими руками снесет эти письма в макулатуру.
Люба заплакала, а Горохов вытянулся, пораженный. Он стоял бледный, и желваки гуляли по его скулам.
— Мария Николаевна, — я увидела, как он метнулся к окну, — там еще летают какие-то бумажки — может, что осталось?
— Нет, — женщина покачала головой. — Я пересмотрела все. Там нет.
— А если обежать ребят? — крикнула Люба. — Все же рядом. И из других классов. Мы можем всей школой разгребать макулатуру. Мы найдем.
— Нет, — женщина остановила ее. — Не стоит. Сегодня вторник, а макулатуру отвезли в субботу. Я была там. Говорят, бумага сразу же пошла в переработку. — Она помолчала. — Как это мы его проморгали?
Не знаю, сколько мы просидели молча: на улице вроде бы стало темнее. И тут я решила.
— Завтра, — сказала я ребятам, — мы должны будем очень серьезно поговорить об этом в классе. Подумаем вместе, обсудим. Мне бы хотелось, чтобы выступил каждый.
— Выступим, — кивнул Горохов.
— «Молнию» выпустим сейчас же, — сказала я. — И хорошо бы, если бы в класс пришли бывшие фронтовики.
— Я попрошу дедушку, — сказала Люба. — Он не откажет. Я ему расскажу все, и он придет, даже если будет очень занят.
В кухне у Прохоренко горел свет. За шторами не было видно, кто из них дома.
Мы поднялись по лестнице, Вовка обогнал меня и, подпрыгнув, нажал кнопку звонка.
Послышались шаги. Дверь открыла Люся. Улыбка осветила ее лицо, она раскинула руки. Вовка влетел в ее объятия.
— Вот и прекрасно, что пришли, прекрасно! — повторила она, целуя Вовку. — А у нас твой любимый пирог.
— С вареньем?
— С яблоками.
Вышел Леонид Павлович, широко, наотмашь хлопнул по Вовкиной протянутой ладони, шутя сказал ему:
— Беги в кабинет, там тебя что-то ждет.
Вовка нырнул в дверь и тут же выскочил с «конструктором».
— Спасибо, дя Леня! — закричал он. — Спасибо.
— Зачем вы его балуете? — сказала я.
— Да полно, Маша! — Леонид Павлович отмахнулся.
— Хватит объясняться, — прикрикнула Люся. — Садитесь за стол. Леонид только что проехал половину земного шара. Я боюсь, что он с голоду начнет грызть мебель.
Вовка захохотал.
— Кстати, — спросила Люся, — тебе не хочется узнать, куда ездил Леонид?
Я все время думала, как рассказать о Леве Жукове, и невольно перебила Люсю:
— В школе случились неприятности.
— В школе? — Я увидела, как Люся изменилась в лице.
Леонид Павлович сосредоточенно смотрел на меня. Он не шевельнулся, когда я назвала фамилию Жукова, и только одна бровь его удивленно поползла вверх. Он так и сидел неподвижно, когда я рассказала о фронтовых письмах, которые мальчик снес в макулатуру.