— Заболела мама, — торопливо начал я. — Понимаешь, истощена, землистое лицо, смотреть страшно…
— Ты хочешь привезти ее в Москву?
Меня остановила холодная интонация Риты. Это был голос практичного, трезвого человека. Пока я произносил первые фразы, она успела высчитать все возможные варианты последствий.
Я замолчал, и она опять поняла мое молчание по-своему.
— Хорошо, поговорю с главным. Только хочу предупредить, что положить ее у нас будет очень трудно: из деревни! Нет московской прописки. Не обнадеживай пока что.
— Не нужно говорить с главным, — перебил я.
— Почему? — в ее голосе было недоумение.
— Мама уже в больнице.
— А-а-а…
Мне ничего не стоило представить утомленно-скептическое выражение ее глаз.
— И какой диагноз направления?
— Опухоль.
— Это очень плохо.
Боже, разве я сам не знал, что опухоль — плохо! Неужели и тут у нее не нашлось иного слова? Насколько теплее и ближе оказались чужие люди!
— Ты дай телеграмму, как только прооперируют, — сказала она. — Я послезавтра должна вылететь в отпуск. Или лучше пиши до востребования в Сочи. В телеграмме все равно много не скажешь.
И все. Не предложила отменить поездку в Сочи, приехать, чем-то помочь…
Наверное, к ней подошла теща, потому что Рита стала объяснять: «Представляешь, у Анны Васильевны рак».
Хотелось крикнуть, что это не так, что опухоль, возможно, и не злокачественная, но я молчал.
— Алло, алло! — Рита повысила голос, когда пауза затянулась. — Черт, — пожаловалась она матери, — вечно эта междугородная! Алло, Виктор! — Она снова дула и чертыхалась. — Ладно, — наконец сказала она. — Перезвонит, если захочет.
Я услышал короткие гудки и положил трубку.
Вот и поговорили, а ведь я знал, все знал наперед.
Я открыл окно — на улице было прохладно, прилег на кровать и, наверное, час пролежал неподвижно.
Темнело, и мне начинало казаться, что я уже давным-давно в Вожевске — таким бесконечным был сегодняшний день.
Я вспомнил о рукописи, оставленной дома. И впервые подумал, что ведь, пожалуй, рецензент прав. Все это хлам, вымученный хлам, и я никогда, никогда больше не стану писать понаслышке — о том, что узнал из вторых и третьих рук. Только почему же раньше нельзя было признаться в этом?
Вот первая книга была моей. В ней жили люди, которых я знал, любил или не любил, наконец там был я сам со своими сомнениями и поисками. Первая книга вызревала годами, со второй вещью я спешил, не дал ей, говоря фигурально, развиться в себе.
Я подумал, что в писателе должно присутствовать женское начало. Ощущение зарождающейся жизни может возникнуть как случайный проблеск. Это только мгновение — писать еще рано. Должны пройти месяцы, год, иногда несколько лет, чтобы вещь дозрела.
А потом это придет, как приходят к женщине схватки, только не боль, а беспокойство: именно сейчас и пора писать. И тут очень важно не поспешить, не взяться за перо до этого толчка, но и другое страшно — переносить в себе.
В одном случае жизнь книги может быть слаба, как недоношенный ребенок, в другом — засушена и безжизненна, как неполитое растение.
Почти год я рожал и хоронил своего недоноска, приставляя предложение к предложению, страницу к странице. Герои были картонными, ходили на несгибающихся ногах — фантомы, а не люди. Нужно было признаться себе в неудаче, а я не мог.
Где-то далеко зазвенел телефон — похоже, что в соседнем номере. Я безразлично прислушался к его настойчивой трескотне.
И вдруг сообразил, что это звонят мне, вскочил с кровати и долго не мог нашарить в темноте трубку.
— Виктор? — Я узнал голос Шишкина. — Хотели к тебе заехать.
Я сказал: «Заезжай» — и сразу же подумал, что Венька, наверно, приедет не один. Наверняка с супругой. Это в Москве женатые друзья лезут из кожи, чтобы выглядеть независимыми, а здесь мне все время придется иметь дело со счастливыми семьями.
Я бросился в буфет — к чаю ничего не было. Тогда, не надевая пальто, я побежал на улицу — магазин был рядом.
Я надеялся, что приду первым: надо успеть застелить кровать, но коридорная сказала, что гости только что прошли ко мне.
Я распахнул дверь и прямо перед собой увидел женщину. Это была красивая женщина. Она глядела на меня с загадочной улыбкой и молчала.
Ей было лет тридцать. Лицо казалось бледным — возможно, из-за слишком яркой помады на губах и больших темных глаз.
Венька стоял позади. Но я почему-то подумал, что вряд ли это его жена.
— Витя, не узнаешь? — с обидой сказала женщина.