Он потер руки.
— Да что это я о себе да о себе. Рассказывай! Все, значит, на «скорой»?
— На «скорой»…
— А почему? Каторжная же работа…
— Пожалуй, — согласился Кулябкин, — но мне нравится. — Он улыбнулся. — Результаты видишь. Приехал — помог. Это развращает в каком-то смысле.
— Понимаю, — кивнул Денисов. — А потом «скорая», говорят, теперь не та: и лаборатории, и кардиография… Наукой-то не занимаешься?
— Нет, — Кулябкин пожал плечами. — Правда, думаю описать четыре случая, нетипичная клиника.
— И отлично, — возбужденно сказал Денисов. — Именно нетипичное интересно. Мы-то ищем закономерности, гоняемся за среднеарифметическими цифрами, а то, что за пределы средних вылезает, выкидываем как случайное. Так ведь?
— Так.
— А если вся суть именно в тех нетипичных, а? Если тут и скрывается истинная закономерность, а? Талдычим одно: средние цифры, средние проценты, а я всегда думал — не выплескиваем ли мы с этими нетипичными случаями истину? Жемчужное зерно…
— Вы устали, Иван Владимирович, — сказал Кулябкин, взбивая подушку и укладывая ее удобно под голову Денисову.
— Нет, не устал, — говорил Иван Владимирович. — Не устал. Я объяснить тебе хочу. Я, Боря, уверен, что все стоящее — случай. И ты — случай. Вот никто ничего не мог сказать, а ты сказал. Убедил. Ты, Боря, врач, а это понятие редкое. Нравственное. Научных работников много, дипломированных специалистов — тьма, а врачей, Боря, нету. Единицы. А раз ты, Боря, случай, то уж в процентах тебя не высчитаешь, на средние цифры не переведешь.
Денисов приподнялся на локте.
— Я вот театр любил, литературу, а потом себя испугался, вроде бы и не профессии это. Пошел в Политехнический. Кончил. Работал и, знаешь, кое-что даже сделал, а вот тут, — он провел рукой по груди, — тоска так и не исчезла…
Денисов помолчал немного, думая о своем, и вдруг спросил, почему-то шепотом:
— Дома-то у тебя как? Благополучно?
— Ничего…
— А Танька одна, — сказал он. — Очень за нее сердце болит, Боря. Очень. Ну кто думал, что ваш Антипов такой. А ведь нравился — чистенький, тихий, цветы приносил. Ну что у тебя — двадцати копеек не было цветы на Восьмое марта купить? — Он грустно усмехнулся.
Дверь распахнулась. Таня внесла поднос с чашечками и кофейник.
— А мы тут с Борисом уже о поэзии говорим, — сказал Денисов. — Я, Боря, лежу один, стихи читаю. И, представляешь, многое как бы заново открыл для себя. Вот, Боря, погляди, как прекрасно говорил гений:
А? И это он в тридцать-то лет. В тридцать! Предчувствия какие-то! Фантастика, Боря. — Иван Владимирович прикрыл глаза:
…Кулябкин протянул Тане руку, накрыл ее маленькую ладонь и тут же увидел себя, крошечного, в ее зеленоватых зрачках.
— Папа, можно я провожу Борю? — попросила она.
— Иди, конечно… Сейчас мне легче, — он улыбнулся. — Если от визита доктора больной не выздоровел, значит, доктор плохой.
Он наотмашь, но очень слабо хлопнул по ладони Бориса Борисовича, сказал:
— Я как-то очень в твой копустрин поверил. Очень… Мы все, Борис, немного идеалисты. Умом понимаешь, что чудес нет, а веришь. Еще сильнее веришь.
Она прикрыла за собой дверь, повернулась к Борису Борисовичу и как-то нерешительно, даже виновато поглядела на него.
— Ах, как хорошо, Борька, как хорошо, что ты есть! — шепотом сказала она. — Ты, наверное, даже не представляешь, что ты сделал!
Она прикусила губу — не хотела, чтобы он увидел слезы. Потом повернулась, порывисто обняла и поцеловала Кулябкина, ткнулась влажными губами в его щеку.
— Спасибо!
Он будто окаменел, стоял неподвижно.
Она всхлипнула и положила голову ему на плечо.
— Если бы ты знал, как я устала…
Он провел ладонью по ее мокрой щеке.
— Не плачь, Таня. Не плачь, — попросил он.
Она благодарно взглянула на него.
— Ты настоящий, Борька, настоящий. Знаешь, — вдруг сказала она, — вот мы почти не встречаемся, не видим друг друга, а я знаю, что ты есть, что к тебе всегда можно обратиться.
— Пошли, — сказал он. — Погуляем. Тебе нужно успокоиться, Таня. Иван Владимирович не должен видеть тебя заплаканной.
Она покорно пошла за ним.
Кулябкин свернул в узкий проулок. Позади, по проспекту, грохотали машины, грузовики встряхивали порожними кузовами на одной и той же выбоине, неслись дальше.