Он поднялся, откашлялся.
— К доске?
— Можешь не выходить…
— Это не новое стихотворение, — сказал Щукин.
— Читай, читай.
Я увидела шкодливо-радостное выражение его глаз.
— Достаточно. Это, видимо, ты учил давно?
— Порядком.
— Отчего, Юра, то, что ты прочел сейчас, называется стихами?
— Ну-у, во-первых, складно…
— Рифма?
— Да. Во-первых, рифма.
— А во-вторых?
Он замялся.
— Тогда попробуй пересказать эти слова прозой, без рифмы, по-своему.
Он кивнул.
— В стихах говорится о трактористах. Они выходят на поля рано утром на своих машинах, которые называются стальными конями.
— И поют о себе, какие они герои, — подсказал Луков.
Все засмеялись.
— Вот видите. То, что Юра прочел, он назвал стихами. Но мне думается, что его пересказ даже более интересен, с юмором все же. К чему же тогда писать стихи, если даже лучше можно сказать — прозой? Видимо, что-то еще должно появиться в стихотворении?
— Можно? — закричал Луков.
Он вскочил с парты.
— Против, этого стихотворения возражать трудно. Пожалуй, мы о нем еще вспомним. А других не знаешь?
— Знал, — сказал Луков. — Про цыпленка. Хулиганы привязали его к палке, и он умер. Сильное стихотворение. Все плачут.
— Что ж, прочти.
— Забыл, — буркнул Луков и сел, недовольный, что план провалился.
— Что-то пока у нас неудачно…
Не хотелось обращаться к девочкам, чтобы все не выглядело подстроенным. Пусть как будет…
— Завьялов, давай, — приказал Щукин.
Мальчишка робко поглядел на меня и так же нерешительно стал поднимать руку. Нет уж, хватит, подумала я. Теперь я жалела, что не поговорила вчера с девочками, не предупредила их. «Ну что же вы, давайте выручайте…» — мысленно просила я их.
Карандаш Леонида Павловича так стучал по листку, что даже мне было слышно. Завьялов осмелел, приподнялся, тянул руку. И тут я увидела, что хочет читать Семидолова.
— Пожалуйста, Лена.
Девочка встала. Она была, как обычно, нетороплива. Поглядела на меня и нараспев, как читают сами поэты, начала.
Она чувствовала стихи. И читала отлично. А мне показалось, что она действительно в тот момент слышала, как выла за окном вьюга, шуршала солома на обветшалой лачуге, и видела одинокую старушку — няню поэта.
— Ну, кто взялся бы пересказать стихотворение?
Луков поднял руку.
— Попробуй.
Он завертел перед собой кулаком, как штопором.
— Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то как зверь она завоет, то заплачет, как ребенок…
Класс грохнул. Даже Леонид Павлович и инспектор улыбнулись друг другу.
— Вот вам другой пример, — сказала я. — Оказывается, не каждое стихотворение сохранится, если его попробовать пересказать своими словами. Луков чуть-чуть изменил текст — и стихотворение исчезло. Куда только делась его ритмика, музыкальность, стройность. Кто хочет еще?
В классе началось гудение, и я чувствовала — сейчас прорвется. Теперь вверх тянулось минимум десяток рук.
— Мария Николаевна!
— Можно?
— Вы обещали…
— Раз вас так много, то читайте подряд, а потом поговорим…
— Это из «Думы про Опанаса». Очень хорошо. Ты?
Горохов склонил голову, поглядел на меня и начал:
Леонид Павлович перестал писать, слушал. Я не могла понять, нравится ли ему то, что я делаю, — впрочем, теперь это меня уже перестало тревожить.
Из новой волны шума я уловила голос Завьялова. Стоит ли? Теперь, когда все наладилось, вновь возвратиться к началу урока?
— Я хочу! Спросите…
— Читай, — неуверенно сказала я.
Он вскочил, необычно для него резво.