Уроки тянулись. Я старалась давать ребятам больше самостоятельных работ, чтобы у меня была возможность все обдумать. Сидела за столом, смотрела в окно, слушала, как скрипят парты.
А погода на улице опять никуда — хмарь. Деревья голые, сиротливые, будто заброшенные.
Конца пятого урока еле дождалась — было непонятно, что решил Прохоренко. А когда прозвенел звонок, ко мне подошла мама Лены Стрельчиковой, пришлось немного задержаться.
В кабинете Леонида Павловича собрался совет дружины, учителя и пионервожатая.
Щукин стоял у окна красный, губы сомкнуты, на скулах нервные желваки, — видно, разговор шел серьезный.
Прохоренко взглянул на меня неодобрительно.
— У Щукина будет возможность снова заслужить доверие дружины, но пока… Впрочем, пускай Юра ответит нам, считает ли он себя правым?
— Не считаю, — буркнул Щукин.
— Ах, не считаешь! — воскликнул Леонид Павлович и обвел всех глазами. — А ты думаешь, мне не больно говорить тебе это? Да понимаешь ли ты, как я и вся школа радовались твоим успехам, гордились, если хочешь, тобою? Мы же доверили тебе полтысячи человек! — Он устало добавил: — Иди. Подумай.
Прохоренко опустил голову, ждал, когда все оставят его кабинет.
Я тоже поднялась, но Леонид Павлович сделал быстрый жест рукой.
— Нет, вы останьтесь.
Он так и не взглянул на меня, сидел, уперев локти в стекло письменного стола, ладонями сжимал виски.
Я придвинула кресло. На школьном дворе тарахтели машины, убирали сваленный в субботу металлолом. Прохоренко встал, дошел до окна, повернулся.
— Ну, — спросил он резко, — что теперь прикажете делать?
Я хорошо помнила субботний разговор с ним, сказала:
— Теперь остается только исправлять ошибки.
— Да, придется исправлять, — согласился он и прошелся по кабинету. — Давайте, Мария Николаевна, подытожим ваш опыт работы. Чего вы добились за полтора месяца? — Он загнул палец. — Завьялов, ученик вашего класса, пытается кончить жизнь самоубийством. Может быть, вы в этом не виноваты? Но тогда скажите, кто все время говорил о какой-то его исключительности? Кто внушал ему — вольно или невольно, что, он, Завьялов, жертва? — Он покачал головой, будто не хотел заранее определять характер фактов. — Вы, Мария Николаевна, только вы. Но это не все. Вы умудрились восстановить самую активную часть класса против себя. Именно чтобы насолить вам — вот мое мнение, — они пошли на крайнюю меру с Завьяловым. Так что и здесь вы главный виновник. И, наконец, вы ударили ученика. Это уже уголовно наказуемое преступление.
Он замолчал, ожидая моей реакции, но я молчала.
— Совершенно ясно, — сказал он, — что вы не только не сможете работать в нашей школе, но и не имеете на это права.
Я безразлично поглядела на него.
— Вам остается одно — подавайте заявление об уходе.
— Вот уж не смогу вас обрадовать…
Он удивился.
— Тогда я уволю вас приказом. Неужели вы не видите, что причин для этого больше чем достаточно?
— Увольняйте, — сказала я, — но и я попробую объяснить положение в школе так, как я его понимаю.
— Ради бога! Я, правда, мало верю в ваш успех, но если вас даже захотят восстановить, я сопротивляться не стану. Пожалуйста, возвращайтесь. — Он сощурился и с явным презрением бросил: — Но вы придете ко мне в другом качестве, уволенная. И тогда, Мария Николаевна, соотношение сил станет иным. Подумайте, каково вам будет работать.
Я поднялась и пошла к выходу. Он, видимо, ждал другой реакции, хотел увидеть мою растерянность, слабость.
Скрипнул стул.
— Стойте! Еще не все. Я должен внести полную ясность, чтобы больше к этому не возвращаться.
Он жестом пригласил меня приблизиться. Подождал, но я так и осталась около двери.
— Я об этом не хотел говорить, но вынужден. — Он развел руками. — Недавно я и моя жена были буквально потрясены. Мать Завьялова, ссылаясь на вас, предложила нам взятку.
Он помолчал, видно наслаждаясь моей растерянностью.
— Да, она рассказала, что вы одеваетесь с ее помощью, заводите темные отношения с продавцами, отсюда и такое участие к их детям…
Он подошел ко мне почти вплотную.
— Мало того, что вы сами оказались бесчестной, но и нас попытались запачкать. У меня двадцать лет педагогического стажа. Я работал на селе, в институте, здесь, в школе, и никогда, запомните, никогда даже в мыслях не допускал такой безнравственности!
Голос Прохоренко звенел, а я с ужасом глядела на человека, который совсем недавно казался мне воплощением порядочности и доброты. Наконец я нащупала за спиной ручку двери и выбежала из кабинета.