— Очень рад, — сказал я искренне: было бы плохо, если бы я не встретился с ними. Позицию Константинова мне необходимо было знать. — А вы неуловимы! — сказал я. — Работаете в двух школах. Каждый раз, когда я спрашивал о вас, мне объясняли, что вы у соседей.
— Не так уж он неуловим, если бы вы действительно захотели его увидеть, — сказала Кликина.
— Ладно, — махнул рукой Константинов. — В конце концов, дело не во мне. Вы знаете, что вчера была уволена из школы учительница литературы?
— Нет, — признался я. — Мне и не могло быть это известно, потому что в прошлую субботу вечером я уехал в деревню.
— Вечером. Значит, вы могли уже знать о том, что произошло во время сбора металлолома?
— Что же случилось?
— Мы говорим о самоубийстве ученика нашей школы Завьялова.
— О самоубийстве?!
— О попытке к самоубийству.
— Ну, это не одно и то же!
Прохоренко, черт побери, мог бы мне сам рассказать обо всем этом, когда мы еще ехали в Енюковку. Теперь любая их информация заставала меня врасплох.
— А про историю с фронтовыми письмами вам, надеюсь, успели рассказать? — спросил Константинов. — О судилище, которое устроил Прохоренко изд ребенком?
— Вы, кажется, сгущаете краски.
Кликина махнула рукой.
— В эти дни мы написали письма одновременно в гороно и в горком, — сказал Константинов. — Полагаю, вам не мешало бы с ними ознакомиться… Даже если очерк о Прохоренко уже написан.
Кликина поднялась, затянула платок на шее, положила ладони на грудь, точно пыталась согреться. Вздохнула — ее астматическое дыхание стало надсаднее.
— А о том, каким способом Прохоренко поставил во главе дружины Щукина, вам известно?
— Да, вполне демократически, — улыбнулся я. — Путем плебисцита, как в Древнем Риме.
— С той разницей, что был публично унижен ребенок, бывший председатель совета дружины, тихая девочка, которая не устраивала Прохоренко.
— Я вижу, вы по-своему толкуете каждое его действие, но, может быть, нужно не мешать, а помогать директору? Ведь он пытается осуществить нелегкую задачу, и одному, согласитесь, воспитать сильный, здоровый коллектив непросто, особенно без вашей поддержки.
Кликина прошила меня взглядом.
— Коллектива в школе нет.
— Это Прохоренко говорит, что воспитывает коллектив, — спокойнее сказал Константинов. — У коллектива другие законы.
— Зачем же так? — остановил я его. — Давайте попытаемся сохранить хотя бы минимальную объективность.
— Я как-то очень надеялась, что рано или поздно приедет настоящий, честный журналист, который захочет глубоко во всем разобраться. Да, в руках мастера-педагога коллектив — это, конечно же, могучее средство воспитания каждой личности, но в руках холодного ремесленника… Да, да, — с силой повторила она, чувствуя мое несогласие, — в руках ремесленника это сеть, которую дети сами набрасывают на себя.
— Детский коллектив может быть бесконечно жесток… — сказал Константинов. — Коллектив может стать орудием подавления личности. Прохоренко бьет в бубен, гремит, а некоторым нравится — вон как громко у него выходит, громче, чем у других. Но сколько пользы от такой громкости — кому разобраться?
Я слушал их обоих и думал, что Леонид Павлович, которого я узнал и полюбил, которому был так благодарен за добро и чуткость, и тот человек, жестокий директор-автократ, о котором пытались рассказать эти люди, были бы непримиримыми врагами.
Да, Завьялов попытался отравиться. Но почему ответственность за это должен нести директор школы? Уж если кто и виноват, то классный руководитель.
Потом я нащупал еще одну неточность, неувязку в рассказе Кликиной о фронтовых письмах. Прохоренко позвал, не испугался позвать в школу председателя вожевского исполкома, ветерана войны, орденоносца. Как все не укладывалось в их одномерные рамки!
— А Жуков в каком классе? — поинтересовался я. — В седьмом.
— В том же, что и Завьялов?
— Да.
— И этих фактов, вы считаете, недостаточно, чтобы уволить воспитателя?
Кликина тяжело дышала, тянула вверх плечи, и Константинов забеспокоился.
— Пойдемте, — сказал он, снимая свой шарф и протягивая ей. — Вы совсем замерзли. Как можно с астмой!
Она почти вырвала шарф из его рук и накинула ему на плечи.
— Тогда пойдемте отсюда, — попросил Константинов. — Хотя бы к автобусу.
Я предложил зайти в райком, но она вдруг сказала:
— Я прошу вас встретиться…
Она не могла произнести фразу до конца, задыхалась.
Константинов жестом показал, что понял ее, и договорил сам.