— Мама пишет?
— Редко.
— Довольна жизнью на Севере?
— Вроде бы ничего.
— Тебя вызвать к себе не решила?
— Не знаю.
— А ты… ты бы хотел к ней? Поехал бы?
— Иногда, думаю, поехал бы…
И так мне его внезапно жалко стало, Андрей Андреевич! Такую я в нем почувствовала глубоко затаенную боль и обиду, настоящую тоску по материнской доброте, по ласке. Обняла бы, прижала бы этого хулигана к себе и заревела бы, как глупая баба. Да нельзя, спугнешь еще, дурака, сразу.
Дошли до дому. Он мне авоську протягивает.
— Занеси уж, — прошу.
Заставила его раздеться.
— Чаю, — говорю, — сейчас вскипячу, попьем вместе.
Стала его куртку вешать, а вешалка оборвана. Принесла иголку, пришила, а он не глядит на меня. Потом засуетился как-то.
— Спешу, — говорит и хочет одеваться.
И вдруг спрашивает:
— А вас из-за меня уволили?
— Да.
И опять пауза.
— Ну ладно, — бормочет. — Пойду. До свидания.
— До свидания, — говорю. — А ты мне не дашь мамин адрес?
Остановился в дверях:
— Зачем?
— Я бы ей написала о тебе, о бабушке… Мне кажется, маме пора бы приехать.
— Не знаю, — сказал шепотом. — Не знаю, Мария Николаевна.
Он, кажется, впервые назвал мое имя. Совсем незнакомый мне парень, таким я его не видала.
— Ну, запишите…
Я принесла карандаш. Он продиктовал адрес.
— Спасибо, — говорю. — Заходи в любое время. Я всегда тебе рада. Придешь?
— Может быть.
— Буду ждать.
Он поднял воротник и через ступеньку бросился вниз по лестнице.
Я подошла к окну. Смотрю, мчится от моего дома как сумасшедший. Не оглянулся ни разу.
И знаете, Андрей Андреевич, я тогда подумала, — нет, не улыбайтесь, пожалуйста! — что полтора моих месяца в этой школе все-таки оказались небезразличными для ребят.
Обнимаю. Пишите.
Я перечитала письмо и подумала, что не могла сообщить о самом существенном для себя: о приезде в Вожевск Виктора Лаврова. Неужели, думала я со страхом, Виктор снова нанесет мне самый сильный удар?..
Запечатываю конверт. Одеваюсь. Иду на улицу.
Времени полно, поэтому лучше отнести письмо прямо на почту.
В почтовом ящике только газета, писем нет. И все же шарю по дну, на что-то надеюсь.
И вдруг — стоп: открытка!
С трудом вытаскиваю, вглядываюсь — такой знакомый, родной мелкий почерк.
«Дорогая Маша, здравствуй!»
Поднимаюсь к свету, теперь легче читать.
«Ты когда-то писала, что нашла у Корчака объяснение слова «доброта». Это когда тебе понятно, что думает другой. А вот я, читая твое письмо, вдруг решил, что этого для настоящей доброты мало. Ну и что, если я все понимаю и пытаюсь объяснить всех: и Прохоренко, и Люсю, и друга их Шишкина? Но ведь на твоих глазах, Маша, больше месяца процветала жестокость, культ силы, демагогия.
Нет, доброта — это не только когда понимаешь другого, но когда ты можешь противостоять злу.
И г л о в к а».
Глава шестнадцатая
ВИКТОР ЛАВРОВ
С вокзала я пошел в гостиницу и получил, к удивлению, прежний номер. Поднялся на шестой этаж, поздоровался с коридорной, пошутил, что вернулся в свою квартиру. В номере все было неизменным. На меня глядел знакомый «Букет сирени». И я невольно подумал, что я раньше времени впал в панику. Нужно срочно поговорить с Прохоренко. А уж потом — в райком и в роно.
Обедал я в гостиничном ресторане, и когда вышел, то оказалось — мне некуда деться. Идти к Прохоренко было рановато, да и нервы стоило привести в порядок.
Я прослонялся по улице, потом купил билет в кино и просидел еще два с половиной часа. Сначала думалось о своем, но в конце концов фильм меня захватил.
К прохоренковскому дому я подошел в девять. Люся обрадовалась, побежала на кухню разогревать ужин.
— А мы ждали тебя завтра! — крикнула она.
— Да я и хотел завтра. А утром проснулся, походил по дому, и такая навалилась тощища, что решил поехать.
— Во сколько же ты вернулся?
— В двенадцать.
— В двенадцать? — переспросила она с тревогой. — Где же ты был столько времени? Леонид мне сказал, что тебя искала Кликина, математика из его школы. Уж не с ней ли ты встречался?
— С ней. И с Константиновым.
Только теперь я заметил, как побледнела Люся. Ее губы кривились; она как будто боялась, что произнесет что-то резкое и неосторожное.