Я много чего узнаю здесь, в Америке. Прежде я некоторых вещей и не предполагала. Всё как новость. Только я всего не могу понять, многое хорошенько не могу разобрать. Душа у меня за русских болит. Почему Россия всё время в таком затруднительном положении? Есть какие‑нибудь причины? Я никак не могу понять, почему американцы так мало за наш рубль дают? Внук смеётся, говорит, что это не зависит от американцев, а зависит от стоимости рубля, который потерял свою цену. Теперь мне всё как будто яснее, там кругом такая безалаберность. Я ведь вместе со всеми находилась в уверенности, будто мы жили лучше всех, не замечали ни нужды, ни бедности. Теперь начинаю постигать, как мы себя обманывали. Но мы слушали, что нам говорили, и всему верили. Белла тоже признала, что там многому верила. И смеялась, что тут среди наших бабок кого ни спросишь, все были диссиденты.
В другой раз мы обсудили с Беллой маленький эпизод из моей прежней жизни. Когда у меня родилась младшая дочка Лиза, то необходимо было почти каждый день покупать молоко. Как‑то чуть ли не с самого утра я заняла очередь на разливное молоко. Стоим и ждём эту бочку с молоком на улице. И вот привозят молоко, все обрадовались, а продавец объявляет, что молоко будет 1% жирности, т. е. совсем жидкое, снятое, вроде как вода. Я опечалилась, но молчу, другие начали ворчать, мол, разводят, наживаются. А потом одна женщина из середины очереди решительно заявила: зато всем хватит! Я тоже тогда про себя подумала, что «зато всем хватит», ничего потерпим и успокоилась. Так мы всё и терпели и терпим. Приспособились к страданию.
— Тут нет такого терпения, как что не так — так в суд, — резюмировала Белла. Тут столько законов, по каждому случаю закон, споткнулся в магазине, хорошо, — платят тебе денюжки, забрызгали тебя краской, замечательно — новая шуба, облили в ресторане горячим кофе — миллион тебе. Всегда ты под защитой, как за каменной стеной.
К моему огорчению, Белла переехала в Нью–Йорк, её сын там нашёл работу. Мне без неё стало одиноко, не с кем стало проводить время, некому мне поведать о себе.
Тут я больше узнаю о политике, чем знала. Клинтон нравится, весёлый, говорят, что он прохиндей, а мне приятно на него смотреть. Наши‑то хапуги какие! Можно быть подлецом, но не потерять чутья о чести.
Завели мне собственный счёт в банке, моя пенсия прямо туда поступает, и у меня есть свои чеки, которые я могу выписывать. Был как‑то раз со мной такой случай. Я пришла в банк за деньгами и отдала чек, который я сама выписываю по образцу, написанному Машей. Стою у окна, отдала чек, жду денег. Кассирша куда‑то ушла, через время вернулась с мужчиной, денег мне не даёт, и на меня ему показывает. Что, думаю, такое? Крутят мой чек в руках. Ещё подошёл мужчина, такой солидный, тоже покрутил мой чек и что‑то сказал. Вижу, как через стекло зовут полицейского, который тут в зале всегда стоит, и чего это, думаю, такое я написала в этом чеке? Полицейский вдруг по–русски, с акцентом, как скажет: «Пани запутала чеки, даёт старый чек, по которому доллары уже выбрала». Я так растерялась от полицейского, не то, что он меня в тюрьму заберёт, а оттого, что по–русски говорит. Другой чек нашла, отдала вместо оплаченного, получила деньги, поблагодарила пана полицейского и ушла. Видно, из поляков.
Денег хватает с лихвой. Дочь мне всё говорит: трать, не жадничай, наслаждайся, а мне непривычно всё на себя расходовать. Вот тебе туфли за сто с лишним долларов! Да мне ведь такие туфли будет жалко носить! А мои всё рассуждают, что Конфуций предупреждал людей, что в старости самое страшное качество — это жадность. Что когда после всей жизни остаются приятными только денежные знаки, то человек становится такой неприятный. Что жадный человек ничего отдать не может — ни денег, ни таланта. Может, оно и так, но как‑то спокойнее жить, когда деньги есть, вот я откладываю то, что у меня остаётся, в сумочку. У меня такая маленькая лакированная сумочка висит в шкафу, я туда наличные деньги и складываю. Иногда пересчитываю. Конечно, в нашем доме много есть жутко жадных, скупых до помешательства, как я уже говорила, Плюшкиных. Один дед на лавочке рассказывал, как он умудряется экономить, что ему удается ничего почти не тратить на себя, как он ограничил все свои расходы, как он бесплатно обедает, как ничего не покупает, всё ему дают, дарят, а все свои деньги откладывает, сказал, что уже порядочно накопил. А для чего? На чёрный день. Самому под девяносто. Куда чернее? Просто скряга. Я ещё до такой степени не обжадничалась. Но чувствую, что есть какой‑то механизм внутри, который успокаивается, если есть деньги. Раньше я этого не ощущала.