Я отсюда вижу, как возле нашего палисадника уже толпятся дети и ждут гостинцев. Они окружают нашу телегу и будто навечно застывают в позах, выражающих любопытство. Я достаю гостинцы — сушки, баранки, конфеты и раздаю. Немного осмотримся, и подходят деревенские бабы и мужики с приветствиями и интересами. Наговорят разных историй досыта, и ни радио, ни телевизора не надо. Поинтересуются: не помочь ли чем? Даже хромой Костя придёт. А по вечерам около дома многочисленное собрание играют в карты, поют, беседуют. Но больше всего я любила ходить в лес за грибами, по росе, на рассвете, когда на небе появляются лёгкие прозрачные полосы. Идешь по просеке, будто по дворцовому коридору, обрамлённому куполообразными елями, усеянными блестящими каплями росы, с играющими в них лучами восходящего солнца. Как поднимешь тяжёлую ветку ели, стряхнёшь с неё все капельки алмазов, и там сокровища, — семья белых, крепких, нарядных, чистых, хрустящих. Наберём по целой корзине этих обольстительно–свежих даров из‑под ёлок, и на душе тепло. А тут и грибов никто не собирает. Когда внуки увидели, как я около озера набрала несколько подосиновиков, то они такого наговорили, что лес поливают всякими химическими веществами, и что нельзя есть эти грибы, а лучше купить в магазине. Петя сказал, что тут есть специальные грибные клубы, куда нужно вступить, чтобы всё было научно, обосновано — нашёл гриб и неси на комиссию. Скучаю только по деревне, хотя со временем уже многих нет. И грустно будет сейчас туда вернуться, смотреть на опустевшие избы, мало кого там я сейчас встречу из своих бывших знакомых. И молодые тоже поразъехались, никто уже не хочет жить в деревне. Я вам скажу, что сейчас я даже и не рвусь туда, отошло, но иногда подступает…
Как приехала в Америку, то сразу попросила своих показать мне американскую деревню. Сколько они мне не показывали деревень, — все они не отличались от дочкиной улицы. Везде: Макдональсы, пиццы, музеи, собрания магазинов, асфальтовые дороги и никакого различия между городом и деревней я тут не обнаружила. В одной из так называемых деревень под столицей Олбани, кажется, она называлась Вудсток, было шумнее и балагурнее, чем в любом городе. Там такой стоял на улицах карнавал, столько раскрашенной художественной публики, бывших хиппи, как сказал Петя, что происходящее в этой деревне в сто раз суматошней, чем в самом Нью–Йорке, разве что без окружения небоскрёбов. Галереи, толпы, скоморохи, музыканты с барабанами на каждом углу, рестораны, в одном из которых мы пообедали и поехали в свой тихий город. А настоящей деревни, куда не заезжает ни одна машина, и где бы не было автоматов с кока–колой, без всякой цивилизации, я так и не видела. Тут везде «обустроенная» и своеобразная Америка, ни город, ни деревня.
Часто мы говорили о нашем поколении, которому пришлось столько пережить. Добровольцем, совсем мальчишкой семнадцати лет, он пошёл защищать наши идеалы. «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!» До сих пор эти слова задевают за живое. Все мы искали иллюзии, и не хотели ничего материального, мы не так рассчитывали, как наши американские внуки. Что интереснее? Феликс говорил, а я слушала. Я стараюсь припомнить в точности, как он размышлял, и записать его мысли. Он рассуждал, как мы были погружены в красоту иллюзий, и как перед нами заволакивался мир страданий, а новый мир надежд захватывал светлым блаженством. Я не скажу, что мы чувствовали себя одинокими, заброшенными, несчастными, мы были в отрадной иллюзии, в мечтах. Кто счастливее? Кругом считали, что нельзя рассматривать себя, как отдельного человека, а только всех в целом. Может быть, кому‑то удаётся с сызмальства отделить себя от всех, от коллектива и общества, но я никогда о себе ничего не думала и считала себя как все. Со всех сторон доказывали, что нужно жертвовать собою для всех, и я жертвовала и, по словам дочери, самой себе ничего не осталось.