Одер в восточной части Германии и по ширине, и скоростью течения схож с Вислой. Левый, западный берег, — возвышенный, правый, восточный, — низменный. От весенних паводков защищен земляным валом.
Передовые пехотные части дивизии за Одером. Артиллерия готовится к переправе.
Как сложится моя судьба? Не скатится ли моя звездочка с небосклона вот здесь, под самым Берлином? Так хочется дойти до логова фашистов.
…Я знаю, что нескладно устроен. В жизни у меня было меньше друзей, чем недругов, потому я вспыльчив, несдержан, резок. Но зато друзья мои — верные друзья. По природе я не молчун, люблю поболтать. Да и ребята иногда донимают: «Расскажи что-нибудь, старшой!»
Но бывают иногда минуты, когда хочется побыть один на один с самим собой. Ни о чем не думать, ничего не видеть, а закрыть глаза и лежать в полудреме. Да не получается. Память начинает из дальних закоулков вытаскивать виденное и пережитое.
1 апреля вручили награды. За прорыв на Висле и бои в Польше я награжден орденом Красной Звезды.
…Готовимся к решающему рывку. Усилились налеты вражеской авиации. Недавно видели, как немецкие самолеты-снаряды нанесли удар по понтонной переправе правее нас. Почти каждый день позиции пехоты, наши позиции за рекой обстреливает артиллерия. Над Одером происходят короткие, но жестокие воздушные схватки. Наши «ястребки» добивают асов Геринга.
14 апреля после мощнейшей артподготовки началось наступление на Берлин. Мы — на левом фланге 8-й гвардейской армии. Волна за волной летят наши бомбардировщики на небольшой высоте, сотрясая воздух, нас сопровождают «летающие танки» — штурмовики.
Левее, со стороны Франкфурта-на-Одере, тишина. Правее, к центру 8-й армии, беспрерывные разрывы бомб и снарядов, черные клубы дыма.
Перед наступлением в батарее состоялось собрание. Мы приняли клятву: «За пепел и кровь Сталинграда, за бесчисленные мучения и кровь ленинградцев, за смерть боевых друзей, за все муки и неисчислимые жертвы Родины — смерть фашизму! Даешь Берлин!»
Территорию от Одера до Берлина Геббельс хвастливо объявил «зоной гибели миллионов», а столицу «третьего рейха» назвал «вулканом огня». Несколько оборонительных обводов опоясывали «зону» и «вулкан». Каждый квадратный метр простреливался дотами и дзотами, был нашинкован фугасками и «сюрпризами», чтобы убивать мгновенно и наверняка. Даже на пашнях, где выращивались картофель, пшеница и овощи, с немецкой аккуратностью были посажены противотанковые и противопехотные мины. В несколько рядов на десятки километров тянулись сплошные проволочные заграждения и железобетонные надолбы. Мы преодолели их за четыре дня и четыре ночи, за четверо кровавых суток.
В осенние и суровые декабрьские дни сорок первого каждый русский мучительно спрашивал себя: «Выдержат ли наши солдаты свирепый натиск на Москву?»
И вот мы у стен Берлина! Ну что же! Не мы начали смертную драку — получайте по заслугам!
…Западнее Лебуса на марше на батарею сбросили «кассеты» немецкие бомбардировщики. Подбита машина 3-го расчета, ранены два бойца. Орудие прицепили к нашему «студебеккеру». «Кассета» — это что-то новое. В отштампованном, похожем на большую сигару ящике уложено до ста штук небольших гранат-бомбочек. При подлете к земле «сигара» открывается, и ее содержимое как град сыплется вниз. Эти бомбочки не делают воронок, мгновенно взрываются от малейшего толчка. Хитро придумано! Веер осколков стелется не выше человеческого роста…
В районе Зееловских высот развернулось упорное и кровопролитное сражение. К высотам подошли к полудню. Ожесточенные контратаки немцев остановили пехоту. Наши танки подрываются на минах. Значит, к бою, артиллерия, твое дело за тебя никто другой не сделает.
Батарея заняла боевые позиции. Штурмовики точненько накрыли высоту. Но рванулась пехота, и ее положили пулеметы. Вражьи дзоты мы не видим. Как помочь? Стреляя на ходу, к батарее подошли две самоходки. Цепляем к ним мое орудие и старшего сержанта Феди Синюгина. Сами плашмя ложимся на броню за башней. Дождь пуль хлещет по броне, слева и справа рвутся мины. Танк резко останавливается. Спрыгиваем на землю. Вот она, черная пасть дзота, откуда выплескивается огонь.
— Прицел двенадцать! Вася, видишь?
— Вижу.
— Круши! — Из дзота полыхнул взрыв.
— Правее, по пулеметной точке. Огонь!
Орудие молчит.
— Вася!
Уткнувшись головой вниз, Вася намертво ухватил маховички орудия. Из левого виска струей бьет кровь. Нет Кузнечика. Но мы-то живы. Наводчиком встал Михаил Антонов.
Части дивизии все-таки ворвались в город Мюнхенберг.
Мы в юго-восточном районе Берлина. Три орудия батареи разбросаны по разным точкам. Пехота, которую мы сопровождали, наступает не батальонами, рогами или взводами, а штурмовыми отрядами и штурмовыми группами. Да иначе и нельзя.
Юго-восточная часть Берлина не похожа на город — нет ни улиц, ни городских кварталов. Вокруг сплошные нагромождения разбитых, искромсанных больших и малых зданий, как будто тут случилось землетрясение или разразился невиданной силы ураган. Нам сказали, что накануне наступления советских войск американские бомбардировщики около месяца методически разрушали Берлин. В этом не было смысла с точки зрения солдата. Сейчас мешанина из глыб камня, кирпича, подвалы разрушенных зданий, окна, чердаки изрыгают кинжальный огонь автоматов, пулеметов, орудий… В развалинах затаились фольксштурмовцы, вооруженные фаустпатронами. Эта штуковина в виде метровой трубы с шаровидным наконечником прожигает танк, экипаж его сгорает заживо… Орудие тянем на себе. Ящики со снарядами прикрепляем к станине.
Наша штурмовая группа прорвалась к окраине аэродрома Темпельхоф. Не успели дотянуть орудие до стрелочного поста железной дороги, опоясавшей аэродром, как внезапно град пуль хлестанул по щиту орудия.
Подтянули орудие почти ползком, около развалин моста изготовили к бою.
— Старший сержант, заткни глотку этим нахалам! — приказывает командир группы.
Несколькими снарядами разбили две пулеметные точки.
— Откуда, старшой? — на бегу кричит здоровенный верзила.
— Сибирь-матушка.
— По почерку видно, земляк.
В нашей пушке около тонны веса, дорога в ухабах и рытвинах. Пот заливает лица. Особенно тяжело Михаилу Семеновичу Антонову: и возраст немолодой, и фигура по годам — грузноватая. В полукилометре видим аэродромные постройки, взлетное поле и несколько немецких самолетов.
На бугре, что вплотную подходит к аэродрому, кипит бой. И вдруг замирает. Низко, почти прижавшись к земле, проносится группа Илов. Приземлились на аэродроме и в упор стали из пушек расстреливать немецкие самолеты. В это же время на взлетные полосы ворвались наши танки.
Я считал, что все знаю о своих ребятах. Но оказалось, что это совсем не так. Вместо Васи Кузнецова, которого мы похоронили на Зееловских высотах, наводчиком стал бывший учитель Михаил Семенович Антонов. Орудийным номерам Сергею Шмелеву, Юре Снежкову и Дмитрию Синюте он годился в отцы. Он и относился к ним по-отечески. А я, как ни старался сблизиться с ним, не мог добиться его расположения. Серьезный, замкнутый, Михаил Семенович считал, что армейская дисциплина — это основа основ в армии и не преступал черты соподчинения. Я младше по возрасту, но я его командир. После смерти Васи Кузнецова Антонов сдал, фигура сгорбилась, вокруг глаз четко вырисовывалась сетка морщин. «Что с ним творится?» — думал я.
И вот здесь, у аэродрома, все прояснилось. Молодежь наша сидела на станине и о чем-то возбужденно судачила.
Михаила Семеновича с ними не было.
— Где сержант?
— А вон отдыхает! — махнул рукой Димка в сторону чудом уцелевшего деревца.
Михаил Семенович лежал на животе, обхватив голову. Спина вздрагивала, он плакал.
— Жалко Василия. Я же хотел его усыновить. Осиротел я, Петрован…
Батарея метрах в двухстах от канала Ландвер. Война подходит к концу.
Вылез из ровика. На посту около орудия — Димка.