Мой братишка то и дело заглядывал мне в глаза и просил похлопотать там, в военкомате, нельзя ли призвать в армию нас обоих? Да, ему только шестнадцать, но воевали же люди и помоложе, он об этом читал! Сашка не знал тогда, что войны хватит и на его долю.
Народ валом валил в военкомат. На возбужденных лицах и призывников и добровольцев была видна решимость, злость. Страха и растерянности не было.
Только женщины плакали.
И сейчас перед моими глазами стоит фигурка матери на перроне вокзала. Невысокого роста, еще не старая, но уже не молодая, она все гладила меня по спине, не в состоянии что-либо говорить. Лицо ее было залито слезами, она смахивала их, чтобы неотрывно смотреть мне в глаза. Раздался третий удар колокола и протяжный свисток. Поспешно обняв и поцеловав мать, я уже на ходу вскочил на подножку и, вися на ней, махал ей рукой.
Она нетвердо побежала за поездом. Затем, увидев, что мой вагон неумолимо удаляется, остановилась, вытянула вперед руки. Так она и осталась в моей памяти с протянутыми ко мне руками.
4
Раны мои заживали плохо. При очередной перевязке женщина-врач дольше, чем обычно, рассматривала их, затем объявила, что мне предстоит еще одна операция: кости слишком сильно выпирают, и, если сейчас раны зарастут, то всякое прикосновение к ним будет крайне болезненным. Не исключено, что раны откроются снова.
Значит, опять операция… А что, собственно, я могу ожидать, кроме страданий? И для чего, зачем опять терпеть? Я ведь все равно лишний в этой жизни, и для чего она мне, такая жизнь? Я механически хожу, что-то ем, отвечаю на вопросы. Но меня давно ничто не интересует. Я сторонюсь людей, ищу одиночества.
Метрах в трехстах от госпиталя, извиваясь, протекала чистая и довольно глубокая речушка. Название я ее уже не припомню. Дни стояли солнечные, погожие, мимо госпиталя к ней то и дело пробегали стайки босоногих, загорелых ребятишек.
Однажды после обеда, когда солнце палило особенно нещадно и все спрятались от его жгучих лучей, я, накинув халат, вышел на улицу. Она была пуста. Я не спеша направился к реке.
По обе стороны узкого переулка высились изгороди. Видно, их давно не поправляла мужская рука. Некоторые покосились, иные и вовсе повалены не то ветром, не то скотом. На жердях и столбиках сушились перевернутые глиняные кувшины из-под молока, стеклянные банки. В глубине дворов густо зеленели сады.
На перекрестке на длинной привязи паслась коза. Даже она старалась держаться в тени забора. Вокруг бегал, выбрыкивая ножками, крохотный белый козленок, то и дело норовя добраться до материнского вымени. Но каждый раз, когда это ему почти удавалось, коза лениво отпихивала его прочь.
Вот из ворот выскочил щенок, куцый, взъерошенный, мордочка вся в волосах. Тявкнул на меня пару раз и, трусливо поджав хвост, бросился обратно.
Из соседнего огорода показался выводок во главе со старым серьезным гусаком. Гогоча и хлопая крыльями, они устремились к воде.
Я присел на пенек. Взгляд невольно тянуло к воде. Поднялся, подошел, наклонился над небольшим обрывом. Вода в этом месте была темной, течение замедлялось. На поверхности не спеша кружила коричневая пена.
«Здесь, должно быть, глубоко… Обрыв, омут… Один шаг — и все кончится. Отмучаешься сам, избавишь от обузы других…» — Я думал о себе отстраненно, словно о постороннем. Спокойно искал я в уме те нити, которые могли бы связать меня с жизнью. Но не находил их. Ну, один шаг!
Легкое звяканье заставило меня резко обернуться. К речке спускалась девушка в розовом вылинявшем сарафане с ведрами в руках. Она шла босиком, напевая какую-то песенку и внимательно вглядываясь в изгибы крутой тропинки. Но вот, наконец, она подняла голову и встретилась взглядом со мной. Девушка вздрогнула и замерла на месте. В ее голубых глазах застыло изумление.
— Вы… Вам что, плохо?.. Может быть, воды? Давайте, я отведу вас в тень! — сбивчиво заговорила она.
— Спасибо, ничего. Голова чуть закружилась, но уже все прошло. Вы… не беспокойтесь Все нормально!
Девушка зачерпнула полные ведра и, часто оглядываясь, начала подниматься по тропинке.
Посидев немного, поплелся вслед за нею и я. Но не успел пройти и половину переулка, как распахнулась калитка. Передо мной стояла пожилая женщина, из-за спины выглядывала уже знакомая мне девушка в сарафане.
— Сыночек! — ласково заговорила хозяйка, протягивая целое сито яблок и груш. — Возьми вот… Покушаешь. Миленький, да тебе нечем даже взять. Давай, я тебе их в карманы халата положу!
Я стоял как истукан, пока добрая женщина набивала спелыми плодами большие карманы синего халата. Пробормотав слова благодарности, я, сгорбившись, пошел дальше. Спиной чувствовал жалостные взгляды женщин. И словно в подтверждение этого до слуха донеслось:
— Мальчишка еще совсем… Господи, бедная мать!
До госпиталя оставалось пройти уже совсем немного. Но густой нарастающий гул заставил меня поднять голову. Высоко в небе армадой летели фашистские самолеты. Их было несколько десятков. Они направлялись на восток. Нагло, без прикрытия, точно у себя дома!
Не успел я подумать об этом, как из-за солнца неожиданно вынырнули три небольшие точки. Они быстро приближались, увеличиваясь на глазах. Истребители! Наши истребители. Но что они сделают против такой силы, уж лучше бы убирались подобру-поздорову. Только остроносые «ястребки» и не думали скрываться. Для начала они пронеслись над головными машинами, стреляя из пулеметов и пушек, затем развернулись и снова ринулись в атаку. Строй бомбардировщиков разваливался на глазах. Одни вынуждены были ввязаться в бой, другие продолжали лететь дальше. Но были и такие, что отвернули в сторону, сбрасывая где попало свой смертоносный груз.
Инстинктивно я рванулся бежать в укрытие: во дворе и на улице возле госпиталя были вырыты глубокие щели. Но тут же замедлил шаг, затем остановился. Мне ли бегать от смерти, человеку, которому совсем не нужно жить? Подняв голову, я во все глаза глядел, как прямо надо мной одна за другой отделялись от самолетов бомбы. Они аккуратно выпрямлялись в полете и, оглушительно свистя и завывая, неслись вниз. Где-то за госпиталем раздались мощные взрывы. Не успел я разглядеть, что там, как тяжко ударило совсем рядом. Меня подняло в воздух и бросило на землю.
Очнулся я в постели. Медленно обвел взглядом палату. Она была переполнена ранеными. Люди лежали даже на полу. Неужели остался жив? Налет авиации припомнился мне совершенно отчетливо, я даже зажмурился при виде приближавшихся бомб. Снова открыл глаза. Да, жив. Попробовал поднять ноги, пошевелил культями, повернулся. Кажется, все цело. Вот только шум в ушах, боль в пояснице, в руках. Ко мне наклонился какой-то раненый, он что-то объясняет, но я его не слышу. Контузило. Неужели я еще и оглох?
5
— Сестра! — чуть не во весь голос закричал Новиков. — Сестра! Черт знает, где их носит! — выругался он и преувеличенно громко начал стонать.
Вот уже две недели, как я нахожусь в саратовском госпитале. Слух восстановился довольно быстро. Но настроение по-прежнему ни к черту. Отчего-то пропал сон. А тут еще после отбоя, как обычно, разбушевался Петр Новиков.
Он тоже недавно поступил в этот госпиталь. Летчик-истребитель. Говорят, над линией фронта сбил «юнкерс», но и сам не уберегся. Самолет его вспыхнул и потерял управление. Придя в себя чуть ли не у самой земли, собрал силы и выпрыгнул из машины. К счастью, сильный ветер отнес парашют на наши позиции. Там его, обгоревшего, с пробитой головой, подобрали бойцы.
— В чем дело? — В дверях появилась наша аккуратная краснощекая Грета.
— Сестра, голова раскалывается! — застонал Новиков, прикладывая руку ко лбу. — Дай, пожалуйста, морфий, — сбавив тон, тихо попросил он.
— Я не могу, и вы это знаете. Не прописано врачом…
— Не прописано! — взрывается Новиков, резко садясь в постели. — А головы людям проламывать железом — это прописано? Для кого бережешь снотворное, для генералов, что ли? Я летчик, офицер!..
— Что здесь происходит? — В палату торопливо входит дежурный врач. — А, это вы, Новиков.