— Елизавета Петровна, я ни за что не усну. Ужасные головные боли, а она жалеет…
— Новиков, но вы же разумный, образованный человек. Вы должны знать, что такое морфий. Привыкнете к нему, и что тогда с вами станет?
— Доктор, не привыкну. Только сегодня. Последний раз! — торопливо бормочет Петр, чувствуя, что ему уступают.
— Ну, хорошо. Сделайте ему укол, — пощупав пульс, распорядилась врач. — Только с уговором; больше не шуметь.
— Конечно, Елизавета Петровна, конечно. Последний раз! — Новиков обрадованно обнажает руку. Через минуту над ним наклоняется Грета со шприцем в руках.
— Сестренка, и мне! — просит Кузьма Белоконь, лежащий у двери. — Хиба я хуже других?
— Что вы, дядя Кузьма! — усмехается Грета. — Наоборот, вы гораздо лучше, потому что умеете обходиться без морфия. — И потушив свет, сестра выходит из палаты.
Через некоторое время я слышу, как громко, с посвистом начинает храпеть Кузьма, как засыпая, бормочет Новиков: «Я летчик, я в небе летал… Я в небе, а она…»
Новиков летчик, офицер. Ему почему-то кажется, что он имеет право кричать на медсестер, а порою и на врачей. Сколько у них терпения, сколько выдержки! Я ни разу не слышал, чтобы кто-то ввязался в перепалку с разбушевавшимся больным. А таких тоже повидал немало. Кое-кто даже за костыли хватался. Нервы у раненого человека порой сдают быстро. Вот и наш Новиков, парень-то вроде неплохой, но совершенно не может держать себя в руках. Конечно, ему крепко досталось. Рана на голове едва заросла, сквозь тонкую пленку видно, как пульсирует кровь. Но все равно нельзя же так распускаться. И этот морфий… Он уже не одному больному искалечил судьбу, такие случаи нам известны. Я снова вспоминаю санитарный поезд и лежащего в проходе на носилках Липатова. Умел держаться человек!
Новиков летчик. Я ведь, собственно говоря, тоже должен был стать военным летчиком. Может быть, сейчас летал бы на боевые задания…
А началось все еще с десятого класса. Я уже говорил, что старшая сестра, Валентина, вышла замуж за пилота. Помню, была тогда популярна шуточная песенка: «Мама, за летчика пойду!» И мы с братишкой ее Валентине часто напевали. Шутки шутками, а летчики в те времена были настоящими любимцами народа. Я с удовольствием примерял перед зеркалом военную гимнастерку Алексея. На груди — большой значок парашютиста. Здорово!
Не могу сказать, что я бредил небом, самолетами. Но все-таки это было так интересно! Почему, скажем, не записаться в аэроклуб? Среди старшеклассников кто-то уже прыгал с парашютом, кто-то собирался прыгать, и об этом знали все.
Записался в аэроклуб и я. Начались занятия, конечно, с изучения матчасти, теории. В клубе мне все нравилось, даже специфический запах мастерских — клей, дерево, ацетон… Правда, не только до полетов, даже до прыжков с парашютом дело не дошло. Помешала война.
В военкомате знали, что я учился в аэроклубе, и меня направили в летную школу. Военно-авиационная школа первоначального обучения — так она называлась, а базировалась вначале в глубинке, в Сальских степях.
Бывало, на станичных улицах еще совсем темно, а уже слышна команда «По машинам!». В предутренней дымке за нами клубится пыль, лениво лают растревоженные собаки. Наши грузовики мчатся во весь дух к аэродрому. Кое-где во дворах мелькают одежды женщин, вставших спозаранку, чтобы подоить коров. Женщины подходят к плетню и провожают нас недоуменными взглядами: какая нужда погнала летчиков в такую рань?
Запомнился первый самостоятельный полет. Ты один в бескрайнем синем небе. Ровно работает мотор, зато гулко стучит сердце. Но понемногу ты успокаиваешься. Начинаешь отчетливо различать карликовые дома, узкие ленты дорог, крохотные макеты дальних рощ. Машина, оказывается, вполне послушна твоей воле. Вот она делает крутой вираж, вот входит в боевой разворот, с бешеной скоростью несется вниз чуть ли не в отвесном пике и снова легко взмывает вверх…
А при посадке я сломал дужку на конце крыла. Крепилась она с нижней стороны и принимала на себя удар при крене на посадке. Пружинила, даже ломалась, зато крыло оставалось целым и невредимым.
Вот и со мной так случилось. В первом же полете. Небольшое покачивание крыльями, и дужки как не бывало. Хоть авария и не ахти какая, все же неприятно. Выговор получил от инструктора. Присел в сторонке, переживаю. Тут и подошел ко мне Чернобровкин.
— Ну, чего так расстраиваешься? Техник поставит новую дужку, вот и все дела. Опытные летчики, не чета нам, их ломают, а у тебя первый вылет!
Смотрю, парень вроде не смеется. Глаза внимательные, лицо открытое. Слово за слово, мы разговорились. Сам Леонид из Белоруссии. В армию ушел вместе с отцом, но, с тех пор как разлучились, ничего о нем не знает. Нет известий о матери, о младшей сестренке, они остались на оккупированной фашистами территории. Мы подружились с Чернобровкиным, да так, что не расставались ни в авиации, ни потом в пехоте.
В этой школе летали очень мало: то не было горючего, то самолетов. Фронт приближался. Настал день, когда нас эвакуировали на восток.
Приехали к месту дислокации. Степь. Добираться пришлось пешим порядком. Нас ожидали какие-то длинные, просторные бараки. С начала зимы их не отапливали. Холодина ужасная. Мы жались друг к другу, толкаясь и греясь, ожидая, что решат командиры.
Комиссар батальона принес нерадостную весть. Машины с топливом застряли где-то в пути, и рассчитывать на них сегодня не приходится. Выход один — идти в степь, рвать кугу, похожую на хворост. Пойдут только добровольцы.
Человек двадцать пять шагнули из строя. Мы с Чернобровкиным в том числе.
Экипировали нас — будто предстояла экспедиция на Северный полюс. Выдали утепленные комбинезоны, летные меховые рукавицы, шлемы, даже очки. Вскоре мы убедились, что все это не зря.
На улице в этот час творилось уже что-то невообразимое: свист, завывание и сплошная пелена снега. Нас сразу же обволокло и облепило с головы до ног. По совету комиссара, мы шли попарно, гуськом, обвязав друг друга веревкой, чтобы не потеряться в буране. Наконец показались на снегу тоненькие прутики этой самой куги. До чего же жалкое растение, и как трудно добраться до его убогого корешка! Ведь инструмента никакого, только у некоторых оказались с собой ножи. Остальные разгребали снег и рвали кугу руками.
Через час-полтора на полу бараков были навалены внушительные ворохи этой самой куги. Гулко и жарко загудело в печах. Теплый воздух быстро наполнил помещение. Курсанты воспряли духом. И только на наши перчатки, роскошные летные кожаные перчатки, жалко было глядеть.
Здесь, в степи, пробыли мы недолго. И для чего, собственно, нас сюда привезли, никто не понял. О полетах не могло идти и речи. Проводились теоретические занятия, занимались строевой подготовкой, несли караульную службу. Стоишь, бывало, ночью под ружьем, а волки невдалеке глазами сверкают. Голодные до того, что и человека не боятся.
Несколько раз нас потом перебазировали с места на место. Пожалуй, мы больше ездили, чем летали. Досталось и холода, и жары — когда стояли за Волгой и температура в тени упорно держалась выше сорока градусов.
А тут как раз пошли слухи, что школу нашу думают расформировать. Так оно и получилось. Часть курсантов направили в другие летные училища, а большинство, в том числе и меня с Чернобровкиным, на фронт. Попали мы в дивизионную разведывательную роту.
6
Морозным ранним утром к нам в госпиталь прибыла очередная партия раненых. Принесли новенького и к нам.
— В офицерской палате сейчас нет свободных мест. Поэтому к вам временно кладем старшего лейтенанта, — объяснила сестра-хозяйка. — Состояние у него тяжелое, так что вы, пожалуйста, не шумите.
На носилках лежало безжизненное тело. В лице ни кровинки. Санитары на миг заслонили его от меня. Он застонал и открыл глаза. Наши взгляды встретились.
— Петров Анатолий… Вот так встреча! — тихо проговорил он запекшимися губами.
— Липатов! — вскочив с постели, я в два прыжка очутился около его койки. Николай слабо улыбался.