Вот и сегодня не успели позавтракать, как меня позвал «взять реванш» сосед Евгений.
— Ребята, не успеете, скоро обход! — предупредил нас Кузьма.
— Ничего, мы по-быстрому.
Только успели сделать несколько ходов, как вбегает кто-то из больных и кричит:
— По местам! Идут!
Я бросаюсь к себе. В коридоре чуть не сбиваю с ног врача и медсестру, направляющихся в пашу палату. Грета укоризненно качает головой.
Врач Басова, обычно серьезная, даже строгая, была сегодня, по-видимому, в хорошем настроении и на мою выходку никак не прореагировала.
— Как самочувствие, как спалось? — обратилась она к Кузьме Белоконю.
— Добре, доктор. Спал как убитый и даже снов никаких не бачив.
— Это хорошо, — улыбнулась она. — Давайте посмотрим вашу ногу. Ну, вы молодцом, рана почти зажила. Скоро можно будет собираться домой.
— Скорей бы, доктор. Душа извелась по земле.
— Потерпите, вам недолго осталось.
Дошла очередь до меня. Врач присела на кровать:
— Ну, показывайте свою культю.
Я протянул правую руку. Она долго щупала и мяла ее. И наконец тоном, не терпящим возражений, заявила:
— Все в порядке. Петрова можно готовить к операции.
Я растерялся. Может, я ее неправильно понял? Какая еще операция, если раны мои так хорошо затянулись? Я ведь уже собирался снимать бинты…
— Да, да, операция, чему вы удивляетесь? Только пугаться ее не надо. Разрежем культяшку вот так, — провела она вдоль руки, — и получится что-то вроде пальцев. Ими вы сможете многое делать самостоятельно.
Ошеломленный, я никак не мог сообразить, о чем идет речь. Как это «разрежем», какие еще пальцы?
Больные, кажется, были озадачены не меньше меня. И только Липатов ободряюще кивнул головой.
А врач, не желая замечать моего замешательства, продолжала:
— А чтобы не было сомнений, я советую вам, Петров, вместе с теми, кто может ходить, навестить одного больного. Он лежит в двадцатой палате. У него очень тяжелое ранение, тяжелее, чем у любого из вас. Но парень молодец, духом не упал. Фамилия его Несбытнов. Сегодня же и сходите.
— Вот это новости! — воскликнул Димка, когда за врачом закрылась дверь. — Неужели тебе могут сделать пальцы?
— В таком случае определенный расчет соглашаться на операцию! — подхватил Кузьма.
Тихий час тянулся для меня, как сутки. Наконец мы отправились к Несбытнову. В палате чисто, даже уютно. Неожиданные визитеры, кажется, никого не удивили.
— А… кто здесь Несбытнов?
— Я, а что? — откликнулся лежавший в углу парнишка с черными усиками и живыми выразительными глазами.
— Мы из восьмой палаты… По рекомендации Басовой, врача…
— А… — догадался Несбытнов, скользнув взглядом по моим рукам. Видно, не впервые ему было принимать таких гостей. — Что ж вы стоите, проходите!
Он сел на койку, отбросив в сторону одеяло.
У него не было ног. Выше колен. И не было обеих рук, кистей.
— Смелее, что ж вы растерялись! — подбодрил он нас.
Но мы, потрясенные, не могли тронуться с места. Врач, конечно, предупреждала, что у него серьезное ранение, но то, что открылось перед нами…
— Присаживайтесь, не стесняйтесь! — голос у Несбытнова сочный, приятный, в глазах искринки, и сам он весь в непрерывном движении. — Вы, наверное, хотели увидеть мою руку? — он покосился на меня и поднял правую культю. Она была раздвоена и походила на клешню.
Но что я вижу? Два неуклюжих «пальца», из которых состояла эта клешня, вдруг… зашевелились. Они стали расходиться в стороны, двигаться вверх, вниз… Я не верил своим глазам.
— А ложку… а ручку… ими можно держать? — спросил я дрогнувшим голосом.
— Конечно. Вот, пожалуйста! — И он ловко подхватил с тумбочки отточенный карандаш. — Кому нужен автограф Несбытнова из двадцатой палаты?
Он бросил карандаш, захватил лежащее на тарелке печенье и сделал вид, что жует его.
— Я ведь теперь сам ем! — продолжал балагурить Несбытнов. — Прежде меня кормила няня, намучились мы друг с дружкой. Я привык все делать быстро, а у нее от ложки до ложки выспаться можно. Зато теперь как хочу, так и ворочу!
Поговорив о том о сем, ребята мои собрались уходить. Несбытнов сделал знак, чтобы я остался.
Воселость его исчезла, лицо стало серьезным и строгим.
— Подойди поближе! — попросил он. — Ну-ка, покажи свою культяшку. Ничего, подойдет. Будет не хуже, чем у меня. Тебе предлагали операцию?
— Да… Сегодня утром.
— Соглашайся, о чем речь. Это же, можно сказать, спасение для таких, как мы.
— Я не боюсь… даже с радостью…
— Радости тут, конечно, немного. Ну, потерпишь. Держись, браток. Нам надеяться не на кого.
— Это точно.
— Придешь потом, покажешь, как получилось. Успеха тебе!
Узнали мы, что Несбытнов был связистом. С двумя бойцами отправился исправлять повреждение на линии, да нарвался на засаду. Товарищи были убиты, а сам он тяжело ранен. Чуть ли не целую ночь в метель пролежал на снегу. Руки и ноги оказались отмороженными, их ампутировали. Потом началась гангрена. Сделали операцию — неудачно. Снова воспалительный процесс. Пришлось отрезать ноги выше колен…
8
Как я и догадывался, Липатов был в курсе всех дел. Он давно уже, оказывается, говорил с комиссаром о моей дальнейшей судьбе. Непростую операцию под названием «крукенберг» в нашем госпитале освоили довольно уверенно. Две кости — лучевая и локтевая, расчленялись хирургом, и таким образом создавалась клешня. Или два «пальца», как выразилась врач. Один из них, правда, был почти неподвижным, зато другой мог отклоняться вправо и влево, вверх и вниз. Для человека, не имеющего обеих рук, это было неслыханным счастьем. Побывав в палате Несбытнова, я воспрянул духом. Но почему же мне не сказали о «крукенберге» прежде?
Липатов объяснил, что врачи опасались сообщить об очередной операции: я ведь еще не отошел от предыдущей. Зря, пожалуй, опасались. Не физические страдания, а безысходность доставляли мне самую мучительную боль.
Наконец этот решающий день наступил.
Сразу же после обхода в палате со шприцем в руках появилась Грета. Сегодня она выглядела необычно праздничной, нарядной: в новеньком накрахмаленном халате, в идеально чистой косынке, повязанной так ловко, что совсем не видно светлых волос.
— Ну, Анатолий, будем готовиться к последней операции.
— Лишь бы толк от нее был, — неуверенно, но с затаенной надеждой говорю я, протягивая сестре руку для укола.
— Не сомневайся, дорогой. Толк будет.
Через несколько минут я уже в операционной. Большая светлая комната, запах лекарств, суета сестер, делающих последние приготовления. Врачи с марлевыми повязками на лицах. Все это знакомо. Слишком знакомо. Для начала два мучительных укола в нервное сплетение в области плеча. Рука словно одеревенела. Ее резали, чистили, зашивали. Я находился в сознании. Временами, когда сильно затрагивали кость или нерв, пронзала острая, выматывающая душу боль. Казалось, что еще немного, и я не выдержу. На вопрос врача: «Как самочувствие, Петров?» — глухо, сквозь зубы отвечал: «Ничего, терпимо…»
Наконец меня отвезли в палату и уложили в постель. Я тяжело дышал. Температура поднялась до 40 градусов. Лицо горелое как в огне. Я то терял сознание, то приходил в себя, с трудом сознавая, где я и что со мной.
Грета почти не отходила от моей койки, прикладывая мокрое полотенце ко лбу.
На другой день состояние мое нисколько не улучшилось. По-прежнему держалась высокая температура. Мне сделали укол снотворного, и я забылся в тревожном сне.
К вечеру к Липатову пришла мать, маленькая, щуплая женщина. Она жила в отдаленном районе здесь же, на Саратовщине. Липатов недавно написал ей, что лежит в госпитале. Поселилась на частной квартире, и вот уже несколько дней подряд навещает сына.
— Что с ним, — тихо спросила она Николая, посматривая в мою сторону.