Быстро сдвинули в стороны стол, стулья. Геннадий прошелся по клавишам, как бы проверяя, все ли на месте, и заиграл вальс.
Мы с Ваней отошли к открытому настежь окну. Вечерело. С улицы также доносилась музыка.
— Завидую я нашим ребятам, которые сейчас в Германии, — вздохнул Иван. — Нам вот не удалось туда дойти. Ну, да что жалеть. Сделали, что могли. Сегодня в нашем доме праздник!
Сергей танцевал в паре с Раей. В старательно отглаженном костюме он, высоко держа голову, картинно вел свою партнершу. Раиса, в крепдешиновом платье с розами, с ярко накрашенными губами едва поспевала на своих высоких каблуках.
За ними следовали Виктор с Лидой. Наклонившись и касаясь лицом ее волос, он что-то говорил. Я почувствовал слабый толчок в сердце. Лида громко смеялась.
Во время короткого перерыва Катя подошла к Геннадию и что-то шепнула на ухо. Тот кивнул головой. Задорный, искрометный мотив лезгинки заполнил комнату.
Магомед вздрогнул, поправил на гимнастерке ремень.
— Просим, просим! — захлопали все в ладоши, освобождая место посередине комнаты.
Магомед приподнялся на носках, все еще не решаясь начать. Но его уже подталкивали со всех сторон.
— Магомед, ну что же ты, давай, давай!
Взмахнув руками, он понесся по кругу, молниеносно перебирая ногами.
— Асса, асса! — подбадривали его, дружно хлопая в ладоши.
Сделав два круга, он вдруг остановился перед Катей, пританцовывая на носках.
Катя смутилась.
— Магомед, я ведь не умею!
Но он был непреклонен.
— Попробуй, как сумеешь! — кричали подруги. Катя вышла в круг, с каждым шагом обретая уверенность и убыстряя темп. Магомед шел за ней по пятам. Пара — на загляденье!
— Браво, Катя! Молодец, Магомед! Смотрите, как у них здорово получается, хоть в ансамбль! Асса! Асса!
Я незаметно вышел в коридор и прислонился к подоконнику. Музыка доносилась сюда глуше. Какой день! На душе и радость и смятенье. Я дожил до этого дня, несмотря ни на что. Значит, я победитель. А победитель не должен быть на обочине жизни. Все, что мы потеряли, — все не зря. Ребята танцуют, это хорошо. Многие сложили головы, чтобы они сегодня танцевали. Я помню тех парней. Мне за них жить, работать. Как это сказал поэт? «Ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы»…
Тонкая рука осторожно коснулась моей щеки.
— Толик, ты почему один? Пойдем… Там ребята тебя спрашивают. Пойдем, а? — Глаза Лиды были широко открыты и смотрели непривычно серьезно.
7
«Анатолий, звонили из госпиталя, где ты лежал, и просили срочно зайти к комиссару. В институте тебя не нашел. Иду на стадион. Ваня».
Я встревоженно вертел записку Нагорнова, которую обнаружил на тумбочке.
Размышляя на ходу, зачем я мог так срочно понадобиться комиссару, скорым шагом приближался к госпиталю. Сердце забилось неспокойно, когда я увидел здание с большими окнами. Все-таки с ним связано немало, и меня порой тянуло сюда, особенно в первые недели после выписки, во время бесцельных прогулок по Саратову. Но в госпитале ведь все быстро меняется. Знакомых давно нет. Несколько раз я навещал Липатова, который оставался дольше всех нас. А потом и он выписался, уехал к матери, долечиваться. Надоедать же врачам и сестрам, по горло занятым работой, я не решался.
— А, Петров! — поднялся мне навстречу комиссар. — Здравствуй, здравствуй! Садись, — показал на стул и сам сел напротив, близоруко рассматривая меня. Лицо его выглядело усталым, в волосах прибавилось седины.
— Да ты совсем молодцом! — продолжал он. — Поправился, посвежел. Ну что ж, рассказывай, как дела, как живешь?
— Да все как будто наладилось. Учусь в юридическом институте, на втором курсе. Живу в общежитии, привык.
— Слышал, слышал о твоих успехах. Ну а как твоя рука?
— Зимой сильно болела, обморозил я ее…
— Как же ты так неосторожно. К нам обращался?
— Нет… В поликлинике лечился.
— Напрасно, напрасно нас забываешь. — Комиссар поднялся со стула. Вслед за ним встал и я. — Уж тебе бы мы не отказали. И как лечить твои пальцы, здесь знают наверняка лучше, чем в поликлинике.
Он прошелся к окну, что-то обдумывая. Затем резко повернулся и пристально взглянул на меня.
— Дела твои, как вижу, явно пошли на поправку. Мог бы, уже, пожалуй, дать о себе знать… своей матери, а?
— Матери?! — Мне показалось, что я ослышался.
— Да, да, матери!
— Она жива? — вырвалось у меня, и сердце гулко и тяжко забилось.
Кажется, усилием воли комиссар не позволил себе сорваться на резкий упрек. Помолчав, он сказал:
— Она жива. Она который год разыскивает тебя везде. В Москву обращалась, в политотдел. Как же ты мог столько молчать?
Последние слова дошли до меня как сквозь сон. С тех пор, как я стал всем говорить, что родных у меня никого не осталось, не проходило дня, чтобы не вспоминал мать, брата, сестру. По ночам, бывало, даже разговаривал с ними, рассказывал о себе. Просил подождать до окончания института: я стану на ноги и обязательно приеду к ним, а пока…
И вдруг я узнаю, что моя мама повсюду разыскивает меня! Неграмотная, она добралась до политотдела. Это сколько же ей пришлось пережить! Как мог я не написать ей? Не хотел терзать своими страшными ранами, так наверняка измучил неизвестностью…
— Вот, возьми письмо! — услышал я, очнувшись. — И обязательно, слышишь, непременно сегодня же напиши ей ответ!
Ошеломленный, я бессвязно поблагодарил комиссара и очутился за дверью. Тут же, в коридоре, прислонившись к стене, вскрыл конверт. Кто-то от имени матери писал, что она около трех лет не получает писем от своего сына, не знает, где он, жив ли. Разыскивает его. Умоляет написать все, что о нем известно.
Хотя письмо мое было не длинным, я мучился буквально над каждым словом. Стал ждать ответа. И вот однажды прихожу в общежитие, а навстречу мне поднимается маленькая тщедушная женщина. Что-то удивительно родное в чертах ее лица.
— Мама! — вскрикиваю я.
Обливаясь слезами, она припадает к моей груди.
— Толик!
Она ощупывает меня мозолистыми руками, не доверяя подслеповатым глазам. Провела по голове, лицу, по плечам, наткнулась на культи — замерла.
— Где же твои ручки, сыночек мой…
— Мама, не надо…
Я осторожно, под руку, отвел ее к своей кровати, усадил и сам сел рядом, тесно прижавшись плечом. Она вытерла слезы ладонью, глубоко вздохнула.
— А ведь сердце, сердце мое чувствовало, что ты жив. Как я тебя только ни разыскивала, куда только ни писала! Сам знаешь, какая я грамотейка, только коровам читать. Люди добрые помогали. Как же ты мог?.. — покачала она головой. — Ты ведь мне и без рук, и без ног — все равно дороже всех на свете!
Снова и снова вглядывалась она в мое лицо и не могла наглядеться.
— Что же ты все руку от меня прячешь? Показывай свои два пальца, про которые писал.
Я в замешательстве выпростал из-под полы пиджака остаток правой руки.
Она, близко поднеся к глазам, рассматривала ее, гладила, целовала, и пальцы мои стали мокрыми от ее слез.
— Господи, и что же ты можешь ими делать?
— Многое, мама. Почти все.
Всхлипывая, она полезла в дорожную сумку.
— А я тебе варежку для нее связала, из козьего пуха. Делала для брата, Сашеньки, а тут твое письмо. Ну, да он подождет. И носки привезла, такие же теплые. Небось зимой тут замерзаете, в общежительстве? Ha-ко вот, померь.
На глазах у меня заблестели слезы. Я обнял ее за плечи и, как в детстве, прижался щекою к ее лицу.
— Саша жив, а сестра?
— Жива, жива. Все про всех расскажу, дай срок. Я вот тебя угостить хочу, привезла тут кое-чего. Голодный поди…
После ужина мы с мамой вышли в коридор и присели у окна. Здесь стоял стол, за которым я часто занимался.
Мама поправила сбившуюся простенькую косынку и подняла на меня счастливые глаза.
— До сих пор не верится, что вижу тебя. Повзрослел, возмужал…
«А как сдала и постарела ты, — пронеслось у меня в голове. — Ни дать ни взять старушка, а ведь нет еще и пятидесяти лет!»