— Мама, расскажи, как же ты меня нашла? — попросил я.
— Длинная это история, сыночек. Когда перестала получать от тебя письма, не знала, что и думать. Чуть ли не каждую ночь ты мне снился. То видела тебя в поле, ты был весь изранен и звал на помощь. То на какой-то высокой скале, далеко от меня, стоял с развевающимися на ветру волосами и громко смеялся. Просыпалась среди ночи, дрожа от страха, и до утра уже не могла сомкнуть глаз.
Временами совсем падала духом, отчаивалась когда-нибудь увидеть тебя. Тогда сердце мое разрывалось от горя, и я ходила как потерянная. Потом снова появлялась надежда, ею и жила. Но ты ничего мне не писал.
— Мама, прости меня. Я не думал, что так…
— Ладно уж, чего теперь об этом. Однажды, когда в городе еще хозяйничали фашисты, меня остановил на улице незнакомый парнишка. Опираясь на костыли, он спросил, как моя фамилия и не летчик ли мой сын, Петров. Оказывается, он служил с каким-то Петровым в одной части. Лично знаком не был, но слыхал, что во время воздушного боя самолет Петрова подбили над городом Ростовом. Летчик выбросился на парашюте, и его схватили немцы. Позже он встречал местных жителей, которые видели его растерзанное тело. Несколько дней оно висело на площади для устрашения населения.
У меня подкосились ноги, и я бы упала, если бы не поддержал этот парень.
На другой день я не могла встать с постели. Болело сердце, раскалывалась голова. В конце концов бросила хозяйство на попечение соседей и отправилась в Ростов.
— Как же ты добиралась? Это при немцах…
— А добиралась по-всякому. Где попутными машинами, где товарными поездами, часто пешком…
Я представил себе, как она в старой одежонке и рваных туфлях, в дождь и непогоду бредет по сельским дорогам. Одна-одинешенька, в незнакомых краях, рискуя в любой момент быть схваченной фашистами…
— …До города я добралась лишь на седьмой день. Нашла комендатуру, просила, умоляла назвать имя летчика, который был казнен. Меня гнали в шею, грозились посадить в тюрьму, однажды часовой ударил прикладом в плечо.
Мне показали кладбище, где, говорят, был похоронен тот летчик. Я была почти уверена, что это ты. Села около какой-то могилки и плакала в голос, пока не пришел сторож и не прогнал меня.
Она передохнула, вытерла кончиком косынки глаза и продолжала.
— Наконец наши освободили Краснодар, Ростов, погнали фашистов дальше. Люди начали разыскивать близких, родных. Вскоре и я получила весточку от Валентины, а потом и от твоего братика, Саши. Я подумала — может, рано я тебя похоронила? Мало ли летчиков с такой фамилией: Петров. Мне посоветовали написать в Москву. Мол, похоронки на тебя все-таки не было, а летчик — не иголка, мало ли что случается на войне! Одно из моих писем попало в ваш госпиталь…
Она замолчала. Молчал и я, потрясенный ее рассказом. Разговор наш прервался лишь во втором часу ночи. Измученная дорогой и переживаниями, мать уснула. Я еще долго перечитывал Сашкино письмо, которое он недавно прислал маме. Оказывается, он ушел на фронт добровольцем, когда ему еще не было восемнадцати лет. Служит во флоте, военный моряк. Бедная мама! Сколько слез она пролила из-за меня! До Ростова добралась. И сюда, в Саратов, спешила… Постепенно мысли мои стали путаться, глаза сомкнулись, и я забылся сном.
Мама пробыла у меня в гостях три дня. Жила она у девушек — Лида Визгалова уступила ей свою койку, а сама спала вместе с подругой.
Все свободное время я проводил с мамой. Показал ей институт. «Сколько народу, и какие все славные!» — улыбалась она. Мы ходили по городу. Особенно понравилась маме Волга. Она видела ее впервые. «Вот это река! Огромная, спокойная. Не то что Кубань, в половодье прямо бешеная становится! И пароходы у вас большие, не чета нашим».
Я не сомневался, что перед отъездом мама начнет уговаривать меня переехать к ней, в Краснодар. Но там ведь нет юридического института! Повздыхав, она заявила, что, раз так, приедет сюда сама, потому что рядом со мной должен быть родной человек. Я знал, чего бы ей это стоило: всю жизнь прожила в Краснодаре, там домик, какое-то хозяйство, а здесь с жильем очень сложно… Словом, с большим трудом, но отговорил мать от переезда.
Вечером я провожал ее на вокзал. Поезд уже отходил, а она, смахивая слезы, все повторяла из вагонного окна: «На каникулах обязательно приезжай! Да чаще пиши, сынок!»
8
— Ну, пошли, что ли? — Ваня бросил взгляд на Николая. — А то еще опоздаем в кино.
— Постойте, и я с вами. Мне в библиотеку надо.
В последнее время я часто занимался в читальном зале. Здесь просторно, уютно. Любая литература под рукой. Никто друг другу не мешает, не то что в общежитии. Там всегда шумно, а если еще Меркулов начнет разучивать песню…
Дело в том, что недавно Виктор приобрел аккордеон. Видимо, ему не давали покоя успехи Гены Поцелуева, нашего лучшего музыканта. И однажды, заняв у ребят последние рубли, Меркулов куда-то исчез. Вернулся на следующий день, голодный, без часов и без денег. Зато под мышкой сверкал перламутром новенький аккордеон. Выяснилось, что, кроме прочего, Виктор продал и свое зимнее пальто, раздобыв где-то взамен сравнительно новую фуфайку.
Первое время нам приходилось нелегко. Виктор оказался старательным учеником, Поцелуев охотно давал ему уроки, так что вся наша комната прошла начальную музыкальную школу, совершенно этого не желая. Иной раз, когда пиликанье становилось невыносимым, Магомед вскакивал с кровати.
— Слушай, дорогой. Ты сыграй лучше что-нибудь другое… понимаешь?
Но у Меркулова ответ один:
— Не нравится — не слушай.
Зато сколько радости позже доставлял нам этот аккордеон, особенно длинными, скучными зимними вечерами!
Поработав несколько часов, я решил подышать свежим воздухом. Вечер был прекрасен, а я по-прежнему любил побродить в одиночку. Незаметно очутился в парке, который все в городе называли «Липки». Здесь было светло и уютно: тенистые аллеи, заботливо усыпанные песком, ухоженные цветники, причудливые деревянные павильоны.
Внимание невольно привлек шум, доносившийся из летнего ресторана. Столы сдвинуты, компания радостных мужчин и женщин шумно веселится. Один провозглашает тост, другие спорят, кто-то кого-то уже держит за галстук, двое целуются…
Я отвернулся. Беспечное застолье незнакомых людей неприятно подействовало на меня: откуда столько радости, да, кстати, и денег? Прибавив шагу, хотел уйти от них подальше, но тут кто-то громко окликнул меня по имени. Я неуверенно оглянулся.
От павильона, размахивая руками, бежал мужчина. Вглядевшись, я узнал Петра Новикова.
— Ну, здравствуй! Куда спешишь? — Язык его слегка заплетался. — Может, пойдем к нам, я тебя познакомлю… Выпьем немного, а?
Я посмотрел на него, видимо, с таким недоумением, что он продолжать не стал.
— Извини. Ну, я тебя провожу немного, хорошо? Где ты обитаешь, как живешь — рассказывай.
Ох, не люблю я разговаривать с пьяными! Не от брезгливости, после госпиталя какая брезгливость, насмотрелся всякого. Просто тяжело иметь дело с человеком, который в данный момент не совсем в себе.
— Я ведь тебе уже рассказывал. Учусь в юридическом, живу в общежитии…
— Ах, да, вспомнил! — Он с любопытством уставился на меня. — Но неужели ты… ведь ты… Ну и как, доволен, что поступил в институт?
— Конечно, — не раздумывая, ответил я.
Новиков, по-моему, начал понемногу трезветь. Ну и вид у него, однако! Отвисшая, с синим отливом щека нервно подергивается, лицо опухшее, глаза красные.
— А у тебя как дела? Гуляешь? — кивнул я в сторону ресторана.
— Гуляю… — мрачно подтвердил Петр. — Мне врачи категорически запретили пить, курить. Грозят параличом и прочими бедами. Да я и сам по утрам чувствую невыносимую боль после всех этих застолий…
— Так бросай их к черту! — вырвалось у меня.
Новиков невесело усмехнулся.
— Рад бы, но… Сколько раз уже пытался начать другую жизнь, подыскивал работу. А потом явятся дружки, прощелыги похлестче меня, пристанут: «Петя, пойдем!» А у меня и духу не хватает отказаться.