— Ну, Валя, приготовься! Приехали за тобой.
— Как, уже? — спросил я и в ту же минуту увидал высунувшуюся из-за плеча жены физиономию молоденького и тоненького хлыщеватого немецкого офицера, за которым следовал унтер-офицер или сержант с горящими мрачным пламенем глазами и гражданин в штатском (оказавшийся чешским переводчиком).
— Guten Tag[3],— сказал офицер.
— Guten Tag, — ответил я.
— Вы господин Б.?
— Да. Что, мне следует собираться и ехать с вами?
Офицер как будто немного сконфузился.
— Нет… Зачем же так… сразу?.. Я хотел бы побеседовать с вами.
— Тогда пожалуйте в мою комнату!
Мы вошли в мой маленький кабинетик, и я, отвечая на вопросы офицера, которого, как и сержанта, и переводчика, пригласил присесть, рассказал о Русском музее, о том, как он образован, кому принадлежал, какие цели преследовал, на какие средства существовал и т. д.
— Значит, музей — это плод бескорыстного национального воодушевления, — покачивая одной ногой, закинутой на другую, спросил офицер по окончании моего рассказа.
— Да.
Гости как будто помягчели немного, и даже мрачный огонь в глазах сержанта заметно призатих.
— А вы могли бы показать нам музей?
— Пожалуйста!
Мы обошли весь музей. Я дал немцам те объяснения, какие давал обычно всем посетителям музея, только не на русском или чешском, а на немецком языке.
Офицер поблагодарил.
— Это очень интересно! — сказал он. — Но, знаете, так как сейчас началась война, то вам, как советскому гражданину, придется все-таки несколько дней погостить у нас.
— Где? В гестапо?
— Да. На несколько дней мы вас приглашем.
— Что же? Значит, я должен ехать с вами сейчас?
— Да.
— А как быть с музеем?
— Поручите присмотр за ним кому-нибудь другому.
— Могу я сегодня поручить этот присмотр своей жене?
— Пожалуйста!..
Я прошел по всем залам, объявил публике, что музей вследствие особых причин немедленно закрывается, и попросил ее очистить помещение. Потом вместе с женой задернул все шторы.
— Меня увозят на несколько дней, — шепнул я ей. — Сообщи об этом Михаилу Михайлычу! Ключ от музея передай ему же.
Я имел в виду М. М. Новикова, ректора университета.
Затем, захватив с собой пальто и шляпу, заявил офицеру:
— Я готов!
— Вы можете проститься с женой, — сказал он.
Я пожал руку Ане.
— Может быть, вы хотите что-нибудь передать, сказать жене? Пожалуйста! — продолжал офицер. — Ведь вы расстаетесь на несколько дней.
С этими словами и он, и сержант, и переводчик отвернулись.
Я расцеловался с женой, просил ее мужаться и передал с нею свои благословения детям. Аня, как это и можно было ожидать от нее, была мужественна, серьезна и трогательна.
— Я готов, — повторил я снова.
— Идемте! — ответил офицер.
— У вас машина? — спросил я, спускаясь по лестнице.
— Да.
У подъезда, однако, машины не оказалось. И тут же офицер неожиданно обратился ко мне с вопросом, имеются ли in Königssaal (так немцы называли Збраслав) рестораны, где можно было бы пообедать.
— Мы голодны, — добавил он.
— Да, конечно, — ответил я на его вопрос.
— Какой же ресторан вы бы нам порекомендовали?
— Да вот хотя бы «Ресторан при замке», — отвечал я. — Это — в двух шагах отсюда. Только пересечь двор.
— Отлично!
Немцы, переводчик и я отправились в ресторан и там уселись за столик под открытым небом, в саду при ресторане, Окружающие чехи с деланным видом равнодушия поглядывали на нас.
Стояла чудесная солнечная погода.
Офицер заказал сосиски и пиво и, когда они были поданы, предложил мне пользоваться и тем и другим. Я отказался. Было не до еды, и уж очень зазорным казалось угощаться за счет нацистов из гестапо.
Затем немцы вышли на городскую площадь, к которой примыкали владения замка, и уселись в дожидавшуюся там великолепную машину. Сержант сел рядом с шофером, меня посадили на одно из средних сидений, а офицер с переводчиком поместились на заднем диване. Машина полетела в Прагу.
В кабине царствовало полное молчание. И только уже при въезде в город, на Смихове, когда я увидел на улице стройную колонну юношей, почти подростков, одетых в черное, и невольно воскликнул: «Что это за войска?!» — офицер из-за моей спины ответил:
— Итальянцы!
В сердце шевельнулась жалость к молодежи. «Но, может быть, они присланы не воевать, а только учиться?» — мелькнуло в голове. Нет. Уже после войны я узнал, что крупная часть, состоявшая из молодых итальянских фашистов, была целиком истреблена в боях на советском фронте.
«Однако, куда же меня везут?» — думаю я. И, следя по маршруту машины, вижу, что везут во дворец Печека, то есть в гестапо.
«Где же я там буду спать? На диване, что ли?.. Или у них есть какая-то особая комната для «гостей»?»
Я всерьез принял заявление офицера, что я должен только погостить в гестапо несколько дней, пока не разъяснится какое-то недоразумение.
Дворец Печека[4].
Офицер и сержант, в чем-то вдруг изменившиеся и сразу потерявшие прежнюю любезность по отношению ко мне, ведут меня в знакомый уже мне подвальчик[5] налево от главной лестницы, то есть в контору или бюро для регистрации. Затем офицер, не простившись со мной, исчезает, и при мне остается только сержант.
Начинается опрос: имя, фамилия, гражданство, профессия и т. д. Так как опрашивающий и записывающий сидит за низеньким столиком, я наклоняюсь к нему, чтобы лучше слышать его вопросы.
— Зачем вы читаете то, что он пишет?! — вдруг слышу я грубый окрик от другого гестаповца, соседа пишущего.
— Я не читаю.
— Как не читаете? Я вижу, что вы читаете! Вам никакого дела нет до того, что он пишет!..
Тут вдруг вмешивается мой проводник, сержант.
— Хватит, — говорит он. — Я ручаюсь, что он не читает.
Я с благодарностью взглядываю на него. Его лицо так же грубо, как и лицо того, кто мне сделал выговор.
Спор «орлов» прекращается.
— Идем! — говорит сержант.
«Куда? В комнату, где я буду гостить? Может быть, здесь же, в подвале?» — думаю я.
Ничего подобного. Сержант выводит меня из здания, сажает снова в машину, дожидавшуюся у подъезда, и командует шоферу:
— На Панкрац!
«На Панкрац?! Так, значит, «гостить» я буду в тюрьме?! Но, может быть, в какой-нибудь особой комнате, не в обычной же арестантской камере?»
Я поражаюсь теперь сам: до чего же я был тогда наивен! Простодушно поверил арестовавшему меня офицеру, что должен «несколько дней погостить у них»!
Или прошло слишком много времени с тех пор, как я вышел из тюрьмы, и я не смог сразу почувствовать ее нового приближения? Или не верил в тюрьму, считая себя ни в чем не виноватым? Да разве виновность — это необходимое условие заключения в тюрьму!..
«Виноват» я был буквально тем же, чем виноват был Козленок перед Волком в басне Крылова:
Гитлеру-Волку «хотелось кушать».
Опять меня приводят в контору тюрьмы, спрашивают, все записывают, потом отбирают у меня бумажник, часы и все мелочи, случайно оказавшиеся в карманах, отбирают воротничок, галстук, ремешок для брюк и ведут… не в «комнату для гостей», а в самую что ни на есть настоящую тюрьму.
— Прощайте, господин Б-в! — громко говорит мне привезший меня сержант. — Будьте благоразумны и счастливы!..
Удивительно прозвучал в тюрьме этот неожиданный возглас! В первый и в последний раз я слышал в подобной обстановке столь удивительные слова.
Меня сдают на руки тюремному надзирателю. Тот, идя впереди, звенит связкой ключей. Подходит к запертой двери. Надзиратель отворяет ее и идет дальше. Следую за ним.
Вдруг он останавливается, оборачивается и, указывая пальцем на оставшуюся за нами раскрытой дверь, повелительным тоном говорит:
— Закрой дверь!
В первый раз слышу это обращение на «ты».
Возвращаюсь и затворяю дверь.
Коренастый, пожилой и черноусый надзиратель, подойдя к лестнице, поднимается на второй этаж, потом на третий. Все иду за ним.
4
Во дворце чешского миллионера Печека в Праге находилась в годы оккупации Чехословакии (1939–1945) штаб-квартира гестапо.
5
В 1939 году фашисты в первый раз арестовали В. Ф. Булгакова, но через три месяца отпустили.