— Башковитый парень растет. Смотри, чуть не до первых петухов над книжками сидит. Все с тетрадями возится.
Кто знает, может, потому, что мать так гордилась им, Сережа учился все лучше и лучше, даже реже стал лазить за антоновкой в чужие сады…
Деревянкин словно очнулся. Почему-то так сладко и свежо вдруг запахло яблоками.
— Антоновка, белый налив, анисовка, — вслух произносит Сергей, а сам все думает и думает о родном селе, о матери. И локоть Чолпонбая тесней прижимается к его локтю.
— Яблоки такие! Знаю! Токош их очень любит, — улыбается Тулебердиев, вспоминая свой аул. Узкие глаза его еще больше сощуриваются, излучая добрый свет; он вспоминает детство. Ведь власть детства над нами так велика, хотя и неосознанна, что мы не раз и не два возвращаемся к своим истокам, сами не постигая, какими силами питают нас они.
Да и детство не покидает нас.
Медлителен, почти недвижим Дон, глубока и холодна вода его. Вот он тихо и мягко тычется волной в берег.
А Чолпонбай видит горную речку, себя, мальчишку, и своих товарищей. Они возятся, стараясь положить друг друга на лопатки. Вдруг Ашимбек неловко шагнул, оступился, сорвался в горную речку. А та словно ждала этого: подхватила, понесла мальчонку, поволокла к водопаду. Вот он уцепился за камень, и все радостно закричали: спасен! Но река заскользила, и мощный поток еще быстрее повлек растерявшегося школьника к водопаду. Все оторопели. Пришли в себя, когда увидели, как замелькали пятки Чолпонбая по прибрежной тропинке, как он, все прибавляя шагу, ринулся в холодную бурлящую стремнину. И хотя плавал плохо, расшибая до крови колени и локти, все же сумел подхватить тонущего, захлебнувшегося друга. Спасая, сам чуть не угодил в пасть водопада, в каменную бездну… Но не угодил! Уцелел! Зато потом ребята только его и выбирали командиром, когда играли в войну с басмачами.
И разве не пену бешеной горной речушки напоминала Чолпонбаю пена, срывающаяся с губ коня, когда на скачках в районном или областном центре он, еще безусый, оставлял позади себя прославленных джигитов.
Облаком курчавятся отары овец. Их пасет он каждое лето с Токошем в горах… Серой пенистой волной переваливаются через горы эти живые неутомимые существа, а чуть выше белеет застывшая вечная пена снегов, и обнимают их альпийские луга. Зовут к себе горы, горные долины…
А когда отец, бывало, заводил песню, рассказывал о тяжком бремени байской власти, давившей дехкан, тогда и раздолье, и богатство родного колхоза виделись особенно четко и хотелось сделать что-то такое, чтобы всем, всем вокруг стало хорошо, стало еще лучше, оттого, что есть он — Чолпонбай.
Чудилось, что белизной снегов отливают глаза сокола. Чолпонбай садится на коня, берет сокола на плечо… И пружинят поля, горы; летят навстречу краски родной земли, сливаясь в радугу, а он — молодой охотник, чувствует, что и сам, как сокол на плече земли, и вот-вот взлетит. А сокол срывался с его плеча, догонял птицу, подлетал под нее, подталкивал, как бы подпирал на миг, потом позади ее выныривал вверх и ударял под левое крыло, всаживал отлетный ноготь в птицу и мгновенно распарывал добычу.
А охота на волков… Не думал, что так скоро придется целиться в живого врага, настоящего, но более хищного, чем зверь. Вслед за старшим братом Токошем ушел на фронт и младший — Чолпонбай.
Как еще больше сблизила его с товарищами солдатская форма. Он приобщился к могучему братству и радовался новым друзьям. Они согревали его, вдохновляли, окрыляли, делали стойким, смелым, мужественным воином Страны Советов.
IV
Тишина… Такая обманчивая тишина, какая может быть только на фронте, на переднем крае. И вдруг разом, будто навылет прошила ее, прожгла пулеметная очередь.
А помнишь, Чолпонбай, июль 1941 года? Помнишь ли ты этот июль, Сергей Деревянкин?
Тогда, превращая день в ночь, а ночь в день, целую неделю потрясал землю и реку огненный смерч. Винтовочные выстрелы и автоматные очереди тонули в пулеметной пальбе, а непрерывный лай фашистских пулеметов захлебывался в вое артиллерийской канонады.
И так день и ночь, день и ночь…
Реку располосовывали трассы пулеметов, кромсали мины и снаряды. На землю страшно было смотреть. Вся изъязвленная воронками, обожженная, растерзанная, она стонала, но, как родная мать, щедро давала приют стрелковой гвардейской дивизии.
И когда гитлеровцы бросились на восточный, казавшийся им мертвый берег, он оживал, чтобы смертью ответить врагу за смерть наших солдат и за муки самой земли.