Под Сталинградом, Ленинградом и на других фронтах, где пришлось побывать молодому журналисту, — всюду можно было увидеть у солдат газету с его фельетонами в стихах под псевдонимом «Кузьма Дозорный». Конечно, стихи эти писались наспех, были подчас несовершенными. Но в то тяжелое время, когда невозможно было порой доставить на передовую центральные газеты, своя «дивизионка» со свежим живым словом была лучшим другом и советчиком бойца, верным его спутником и помощником в ратных подвигах.
Хотя офицер Анатолий Рыбин был на фронте военным журналистом, но война есть война, и ему приходилось выполнять самые различные поручения командования. Он был политруком роты, комиссаром батальона, а во время боев в излучине Дона несколько дней исполнял обязанности командира пулеметного подразделения.
Писателем, как мы уже отметили выше, Рыбин стал не сразу, овладевал он этой нелегкой профессией медленно, с большим трудом. И все это происходило, главным образом, во время войны. Много раз потом приходилось беседовать с ним на тему о месте журналиста, писателя на фронте, о творческих возможностях в сложной боевой обстановке. И всякий раз он настойчиво подчеркивал, что во время войны и журналист и писатель — прежде всего были солдатами, что их роль и место определяла боевая обстановка.
— Сами посудите, — сказал как-то Анатолий Рыбин. — Разве я, инструктор-литератор дивизионной газеты, мог раньше представить себя в роли командира? А все-таки пришлось принять такую обязанность, и совершенно неожиданно. Было это недалеко от Киева при выходе из окружения. После трудной переправы через болото под селом Березань я оказался с небольшой группой красноармейцев. И все они стали сразу обращаться ко мне со словами: «Товарищ командир». Потом к нам присоединилась еще группа красноармейцев. Один из них подошел ко мне и спросил: «Разрешите под ваше командование, товарищ политрук?» Так волей судьбы я принял на себя командование группой красноармейцев, которых вначале было пятнадцать, потом стало двадцать пять. У меня не было в тот момент ни карты, ни компаса, да и местность оказалась совершенно незнакомой. Но жаловаться, как говорят, было некому. Получилось так, что в тот день нашей группе пришлось дважды встретиться с противником. Сперва нас обстрелял вынырнувший из леса бронеавтомобиль. Мы мгновенно рассыпались в цепь и залегли, приготовив гранаты-«лимонки». Бронеавтомобиль почему-то к нам не подошел. Дав несколько пулеметных очередей, он повернул назад и скрылся в том же лесу, откуда появился. Это был, наверное, разведчик. Потом нас атаковали пять мотоциклистов. Тут нам пришлось бы очень туго, не будь рядом огромного вспаханного поля. Мы сразу же свернули на это поле и, отбежав метров на двести, заняли оборону. Вот так, без соответствующего на то приказа, я стал, как видите, командиром. И командовал, потому что нужно было. Так спасся сам и были спасены красноармейцы.
— Но ведь это исключительная ситуация — окружение, — сказал я Анатолию Рыбину.
— Правильно, исключительная, — согласился он. — Но, понимаете, какое дело… Почему-то всю войну мне приходилось нередко попадать в исключительные ситуации. Особенно много подобных ситуаций было под Сталинградом.
— Тогда продолжайте рассказывать. Это интересно.
Анатолий Гаврилович тяжело вздохнул, как бы переживая все заново, стал вспоминать:
— Когда-то я написал серию очерков «На земле Сталинградской». В них многое описано. Но был со мной и такой случай, о котором я не писал еще.
— Храните, значит, в блокноте? Для новой книги?
— Да. Но в связи с затронутой темой о месте журналиста и писателя в боевой обстановке, пожалуй, расскажу. Это было, когда враги вошли уже в Сталинград. Однажды ночью, забрав пачку только что отпечатанной дивизионной газеты, я отправился в полки дивизии, которые, как мне сообщили в штабе, вели бои на юго-западной окраине города. Был я уже редактором газеты «За Отчизну». Переправившись через Волгу, я уверенно зашагал по разрушенным сталинградским улицам, зная, что передовая далеко впереди. Неожиданно слева и справа застрочили немецкие автоматы. Я попытался укрыться за стенами разрушенного дома, но и там попал под огонь автоматчиков. Стало ясно, что вокруг — гитлеровцы. Перебегая от дома к дому, я начал быстро отходить к Волге. И на всем пути меня преследовали автоматные очереди противника. Когда я укрылся под берегом, начинало уже рассветать. Тут же под берегом оказалась группа красноармейцев с автоматами и ручными пулеметами. Возглавлявший группу сержант сообщил мне, что ему приказано привести красноармейцев в район Бекетовки для пополнения 131-й стрелковой дивизии. Мне стало ясно, что дивизия наша отошла от города к Бекетовке, которая находится к югу от Сталинграда. Решил пробираться в этот район вместе с группой красноармейцев. Сперва шли вдоль берега Волги, укрываясь за обрывами, потом на окраине города свернули в балку, что вела в направлении Бекетовки. Но едва оторвались мы от реки метров на двести, как со стороны разрушенных домов немцы открыли пулеметный огонь. Послышались голоса: «Рус!.. Еван, сдавайсь!» Сержант, который вел красноармейцев, оказался человеком неопытным, в боях еще не участвовал, и как быть в сложившейся обстановке, не знал. Пришлось мне сразу же руководство красноармейской группой взять на себя. Я знал по опыту, что гитлеровцы мастера создавать шум и воздействовать им на слабонервных, и, чтобы остудить гитлеровцев, нужно было показать им нашу активность. Я приказал пулеметчикам прямо из балки открыть огонь и заставить противника замолчать. Так и получилось: едва заработали наши пулеметы, активность врага сразу угасла. Под прикрытием наших пулеметов мы довольно скоро и благополучно пришли в Бекетовку. Командир дивизии был весьма удивлен тому, что мы сумели с газетой пробраться через участок, который по донесениям разведки был занят противником. «Выходит, непрочно сидят немцы?» — сказал полковник и велел готовить наступление. В тот же день подразделения дивизии оттеснили противника от Волги и закрепились на окраине Сталинграда. А меня представили тогда к первой боевой награде…