…Линия огня. Первая атака. Тяжелые снаряды, потрясающие землю. Густая, нетающая завеса пыли и дыма, затмившая солнечный свет. Непрерывный грохот и свист, прижимающие тело к вздрагивающему окопу. Где-то близко надрывно кричит командир:
— В атаку! Вперед!
И совсем рядом громко повторяет отделенный:
— Вперед! Вперед!
Иван Федько понимает, что это ему приказывают, но тело не повинуется, не может оторваться от укрытия, так надежно защищающего от пуль и осколков. Земляк, Филипп Корсун, толкнул в бок, попросил:
— Пошли, Ваня, надо! — и Федько поднялся и, низко пригибаясь, побежал по изрытой, опаленной, гарью пахнувшей земле. Споткнулся… Увидел у ног товарища. Хотел спросить: «Ты что, Костя? Вставай!», но, увидев рассеченное осколком лицо, понял, что он уже никогда не встанет. И винтовка заходила в руках, как живая. Нырнул в глубокую воронку. Смахнул ладонью пот со лба. Услышал слева неотвратимо надвигающееся хрипловатое «ура!», и стало легче на сердце, немножко улеглось волнение. Федько встал и побежал к неприятельской траншее. Увидел колючую проволоку и повисших на ней солдат. Прошел по мертвым. Прыгнул в стрелковую ячейку. Столкнулся с худощавым, серым от пыли австрийцем, поднимающим тяжелый, слепяще белый приклад. Отпрянул назад и, как на занятиях в Тираспольской крепости, сделал выпад «коротким коли!». Австриец пробормотал что-то непонятное, двумя ладонями зажал рану и сполз на дно траншеи. Его крупные, поцарапанные руки стали багрово-красными. И почему-то запомнились только эти дрожащие, судорожно удерживающие уходящую жизнь руки…
Вечером в третьей, отвоеванной у неприятеля траншее хмурый фельдфебель по списку проверял оставшихся в строю рядовых. Утомленные, серые от пыли, еще не пришедшие в себя солдаты угрюмо отвечали за товарищей:
— Ранен… Разорвало… Где-то пропал…
И стоящий на правом фланге Иван Федько невольно подумал, что и на той, притихшей, стороне фельдфебель вот так же хмуро выверяет, сколько солдат осталось в живых, и кто-то отвечает за того самого, заколотого штыком: «Убит». Пройдет неделя, и там, в Австрии, какая-то женщина получит официальную бумагу, извещающую, что ее муж «пал смертью храбрых», и долго будет рыдать и проклинать убийцу ее любимого… Проклинать русского солдата — значит его, Ивана Федько. И только теперь стали очень понятными и крайне необходимыми призывные слова питерской первомайской листовки: «Да здравствует братство народов!» Братство, уничтожающее всех, кто затеял эту мировую бойню.
После атаки роту свели в один взвод. Осколки снаряда вычеркнули из списков пулеметный расчет. Командир роты назначил Ивана Федько первым номером станкового пулемета «максим».
Отдохнуть не довелось. В наступившей густой тьме ефрейтор Федько на ощупь проверил, исправны ли механизмы, вычистил, смазал и, собрав, поставил на место замок. Наполнил кожух водой. И хотя очень хотелось спать, оборудовал вместе с товарищами запасную огневую позицию. И уснули на ней. Разбудили взрывы снарядов. От одной стрелковой ячейки к другой понеслась команда — подготовиться к отражению атаки неприятеля.
Стремясь вернуть утраченные ключевые позиции на Владимиро-Волынском направлении, противник ввел резервные части. В атаку шли густыми цепями. Иван Федько слышал: и слева и справа бойцы ведут огонь, но стреляющих в траншеях мало и остановить наступающих они не могут. Номерной, молодой солдат Кайдаш, ткнул локтем в бок Федько:
— Начинай! Не успеем…
— Не мешай! Пусть подойдут на прямой выстрел.
В Ораниенбауме, в пулеметной роте, Федько часто слышал наставление: «Наибольший урон атакующему противнику наносит прямой выстрел — с 500 шагов». И сейчас он безошибочно определил этот рубеж и открыл огонь с рассеиванием по фронту. Убедился, что прицел взят правильный, — цепь заметно поредела. Не заметил, как пулемет проглотил ленту. И вторую… А когда вставляли третью, за спиной рванул землю снаряд. Осколок сразил подносчика патронов. Федько и Кайдаш сменили позицию. Наводчик повел огонь короткими очередями…
За день отбили четыре атаки.
Раненый командир роты, обходя траншею, пожал руку Ивану Федько, хрипловато сказал:
— Вы хорошо знаете свое дело. Благодарю за службу.
…Три месяца и восемнадцать дней был на линии огня ефрейтор Федько. Неожиданно вызвали в штаб полка. Полковник принял не по чину уважительно, поинтересовался родителями, образованием, наградами. Слушал внимательно, любуясь загорелым, мужественным лицом ефрейтора. Что-то написал на листке бумаги, сказал: