— Да этот негр опасен, у него красные глаза! А! Красноглазый негр! — Он стал оглядываться, чтобы проследить за реакцией белых пассажиров, но они смотрели по сторонам.
— Что это ты такое сказал, Сэм? — произнес он нарочито приятным фальцетом, кого-то передразнивая, скорее всего, свою белую хозяйку.
— Мэм?
— Ты сказал нехорошее слово, Сэм.
— Ниггер-то? Да вы же все говорите это постоянно.
— Я не про это.
— А про что же?
— Не валяй дурака, я тебя слышала!
— Это насчет дерьма? Так ведь, мэм, вы же сами велели удобрить дерьмом розы.
— Я отчетливо слышала, как ты произнес плохое слово.
— Да, мэм, но если бы вы не слушали, то ничего бы и не услышали.
— Нам придется слушать, чтобы понять, что у вас, черных, на уме.
— Ха-ха-ха! Вот это и есть то самое настоящее дерьмо, — сказал Сэм уже Своим нормальным голосом. — Подслушивать, шпионить, вынюхивать. Говорят, что терпеть не могут негров, но заставляют их ишачить на себя. Не отстают ни на шаг. Дышат в затылок. Но это пока ты на них ишачишь. Ну, дела!
Он злобно уставился на двух пожилых белых пассажиров, сидевших на скамейке у стены с его стороны. Сэм проверял, нс косятся ли они на него. Но оба смотрели в пол. Его зрачки сузились, потом расширились.
Этот чернокожий братец был толст, красноглаз и красногуб. Казалось, с губ его только что содрали кожу. Его пухлое лицо взмокло от пота. Его тучное, с выпирающим пузом тело было втиснуто в красную спортивную рубашку с расстегнутыми воротом и Мокрыми подмышками. Короткие рукава лишь подчеркивали мощные бицепсы под лоснящейся черной кожей. Но ноги у него были такими худыми, что вся фигура казалась деформированной. Брюки обтягивали ножки, как шкурка сосиски. Они страшно жали в паху, где бугрилось нечто, похожее на свинью в мешке. Тряска и качка в вагоне, учитывая покрой штанов, похоже, причиняли ему немалые неудобства.
Вид у него был несчастный, как у человека, который никак не может решить, в чем именно источник его несчастий — в чертовой жаре, в поганых тесных штанах, мерзавке жене или сволочных белых.
Дюжий белый здоровяк, сидевший через проход и выглядевший так, словно с пеленок водил двадцатитонные грузовики, обернулся и посмотрел на чернокожего толстяка с нескрываемым отвращением. Толстяк поймал этот взгляд и дернулся, словно белый его ударил. Быстро озираясь в поисках собрала по расе, чтобы как-то умиротворить громилу-белого, Сэм увидел слепого, сидевшего лицом к нему через дверь. Тот смотрел на Сэма в упор суровым взглядом человека, у которого немало своих забот. Сэм, как и другие черные собратья, терпеть не мог, когда на него таращатся, а этот негодяй таращился с таким видом, что у Сэма кровь забурлила в жилах.
— Ну, что ты уставился, сукин сын? — воинственно осведомился Сэм у слепого.
Слепому было невдомек, что Сэм обращается именно к нему. Он только понял, что сукин сын, который до этого громко бубнил на весь вагон о своих дурацких делах, решил поссориться с другим сукиным сыном, который на него таращится. Он не понимал, почему этот сукин сын так сердится: небось, поймал свою законную с белым. Ну, что ж, и поделом, без сочувствия подумал он, надо впредь быть предусмотрительнее. Если уж она так устроена, за ней нужен глаз да глаз. Или по крайней мере пусть муж учится держать свои беды при себе. Машинально он повел рукой, словно желая сказать: «Полегче, дружище!».
Этот жест подействовал на толстяка Сэма, словно удар молнии. Его прямо-таки всего перекосило, все-то в душе у него перевернулось. Чертов сукин сын махает ему, как какой-то паскудной собаке! На глазах у этих белых дьяволов! Улыбки белых бесили его куда больше, чем этот жест чернокожего, хотя он и не подозревал, что тот слеп.
Значит, белые пинают его задницу со всех сторон, злобно думал он, а тут возникает его собрат по расе и по сути дела говорит: не вертись, друг, пусть они тебя пинают и дальше.
— Значит, тебе не нравятся мои слова, сукин ты сын? — яростно крикнул он слепому. — Ну, так поцелуй мою черную задницу! Я знаю таких, как ты! Все вы дерьмовые дяди Томы! Небось, считаешь, что такие, как я, позорят расу, да?
Слепой впервые осознал, что слова эти обращены к нему, лишь когда одна негритянка запротестовала:
— Разве можно так говорить со старым человеком? Как тебе не стыдно? Он же ничего тебе сделал!