— Может быть, — размышлял Д’Андреа, загипнотизированный экраном, — может быть, если бы я работал в охране президента… Я имею в виду, кому на хрен сдалось все наше засекреченное дерьмо?
Хорриган кивнул:
— Идея поскакать у кого-нибудь на мушке пришлась тебе по вкусу, Эл? Наверное, твоя голубая мечта — подставить свое тело под пулю, летящую в парня, которого ты защищаешь?
Д’Андреа вновь уткнулся в свой стакан:
— Возможно, для нашей работы мне не хватает… нерва…
Хорриган закончил играть. Он пристально смотрел на напарника, пытаясь поймать его взгляд.
— Ты хороший парень. И ты станешь хорошим агентом.
Д’Андреа усмехнулся:
— Как ты можешь говорить об этом. Я подставил тебя сегодня с пистолетом на проклятой посудине.
— Это имело смысл. Сработало отлично.
— Не знаю. Я просто запаниковал.
— Верь мне. У тебя все будет в порядке! У тебя все будет в порядке.
Ответ Д’Андреа прозвучал почти раздраженно:
— Откуда ты знаешь? Так долго мы говорим с тобой вообще в первый раз.
Хорриган пожал плечами. Он снова заиграл и снова это был блюз.
— Я кое-что понимаю в людях. За это мне платят деньги.
Д’Андреа улыбнулся, как могло показаться, почти нежно. Он сидел, попивая свою порцию — свою единственную порцию (он был за рулем) — и слушал, как Хорриган играет блюз. Через некоторое время старший агент посмотрел на часы.
— Ты не хотел бы чего-нибудь съесть? — спросил Хорриган.
— Чего? — усмехнулся Д’Андреа. — И не говори мне, что ты знаешь это великое место для омлетов!
— Я как раз подумал об итальянской кухне. В честь моего нового партнера.
Д’Андреа поднялся с табурета.
— Нет, спасибо. Мне еще кое-что нужно сделать.
— Что?
— Вернуться домой, поцеловать жену и обнять ребенка.
— Не самый плохой план.
Д’Андреа протянул ему руку.
— Спасибо, напарник, за то, что спас мне жизнь.
— Эл, — как говорил Мендоза, — я единственный в своем роде.
Они пожали друг другу руки, — теплота жеста тронула Хорригана, хотя он давным-давно не испытывал этого чувства ни от чего, кроме, пожалуй, полного собрания компактов Майлса Дэвиса.
— Единственный-в-своем-роде-Хорриган, — сказал Д’Андреа. — Об этом я слышал с тех самых пор, как приехал в этот город. Многие парни предупреждали насчет тебя.
— Предупреждали о чем?
Д’Андреа улыбнулся.
— Предупреждали о том, что кошмарный Хорриган весь одна сплошная заноза в заднице.
— Приятно слышать. Они не ошиблись. — Он потрепал молодого агента по руке. — Увидимся в офисе, малыш.
Глаза Д’Андреа расширились:
— О, черт, офис! — он залез в карман пиджака и извлек оттуда листок бумаги. — Совсем забыл! Когда мы отмечались в офисе после этого морского маразма, Монро дал предписание для нас!
— Предписание? А где же, черт возьми, я находился?
— Был на отчете. Хотя, на самом деле, это и не предписание, Фрэнк, а так, еще один трехнутый, которого надо проверить… Может, это потерпит до завтра.
— Лучше сделать это сегодня.
— Наверно, ты прав… Паскудство. Дай мне секунду позвонить домой…
Хорриган забрал листок из руки напарника:
— Просто езжай домой.
— А как же придурок?
— Считай, что уже все сделано.
— Я бы рад с тобой поехать…
— Поцелуй жену. Обними ребенка. Езжай.
Страх окончательно исчез из глаз Д’Андреа.
— Спасибо, напарник, — сказал он. '
После того как Д’Андреа ушел, Хорриган допил свой «Джеймсон» и посмотрел на адрес.
— Близкая дорожка, — сказал он саркастически, ни к кому. У домовладелицы, проводившей Хорригана по полутемному коридору дряхлого жилого дома, был акцент, и агент никак не мог определить, какой. Возможно, литовский. Во всяком случае, она была столь же бесформенной и столь же невзрачной, как и волосатая бородавка на ее щеке. Конечно, не на такую компанию мог бы рассчитывать Хорриган в этот вечер.
— Я не сую нос в чужие дела, мистер, — говорила она, топоча перед ним. — Я не слишком любопытная хозяйка. Но эта пожарная тревога, все из-за нее.
— Вы правильно поступили, — заявил Хорриган в лучших традициях плохого детектива.
— Когда эта штука зазвенела, я испугалась. Но не настолько, насколько когда я увидела то, что внутри…
Она остановилась у двери № 314 и постучала. Хорриган чувствовал, как отяжелели его веки. У него был долгий трудный день, который постепенно перешел в безгранично долгую ночь.