…Мы собрались вскоре после его смерти в опустевшей знакомой квартире. Мы говорили о живом Серафимовиче, о его большой благородной жизни. Нам, конечно, было грустно, как ни старались мы бодриться.
Все казалось — раскроется дверь, на пороге появится он, живой, веселый, глянет хитровато из-под седых бровей и скажет:
— А что вы, хлопцы, приуныли?. А ну, давайте споем… — И привычным жестом огладит белоснежный свой воротничок…
…В апреле 1958 года мне пришлось выступать в клубе «Трехгорной мануфактуры». Собрались старые пресненцы, участники первой революции, и юные пионеры, родившиеся уже после войны.
Я рассказал им о героической жизни Ленина. Конечно, вспомнил о письме Ленина к старому пресненцу Серафимовичу и о сыне Серафимовича Анатолии, одном из первых пресненских комсомольцев. Нашлись в зале старики, лично знавшие Серафимовича и бывавшие на его квартире.
А потом известный артист прочел рассказ Серафимовича «На Пресне», а совсем юный пионер выступил со своими стихами, посвященными Ильичу.
Возвращался я ночью. Прошел мимо старого, знакомого дома № 5, зашел во двор. На втором этаже помещалась квартира № 13. Здесь собирались мы вокруг самовара тридцать пять лет тому назад. Здесь учил нас «старшой» мудрости житейской. Я посмотрел на темные окна второго этажа… И мне вдруг почудилось, что вот сейчас распахнется окно, высунется знакомая голова, окаймленная белым воротничком, и я услышу вопрос:
— А ну, батенька, что вы сегодня сделали для революции? Не секретничайте… Что вы скажете в свое оправдание?..
Дмитрий Фурманов
1
Внутрипартийная дискуссия в начале двадцатых годов в Московском университете протекала бурно. Комсомольцев на закрытые партийные собрания не допускали, но и до нас докатывались волны дискуссии. На общем комсомольском собрании факультета общественных наук оппозиционеры предприняли разведку боем. Какой-то незнакомый большеголовый тучный человек призывал освежить, как он сказал, «застоявшуюся» партийную кровь. Он заигрывал с комсомольцами, напоминал о вечно передовой роли молодежи. Говорил оратор цветисто, злоупотребляя картинными театральными жестами, пересыпал свою речь выпадами по адресу руководства партии, обрушивался на «бюрократизм» в партийном аппарате. Председатель, отметив недопустимый тон, предупредил следующих ораторов. И тогда поднялся худенький чистенький юноша в белом свитере и пронзительным голосом начал выкрикивать:
— Слова не даете сказать! Рабочий класс скажет свое слово. Не за то боролись!
В разных местах зала одновременно раздались аплодисменты, протестующие крики, свистки. В общем шуме трудно было уже что-то разобрать. Но кто дал право этому юнцу говорить от имени рабочего класса? Когда и где он боролся, этот маменькин сынок? Несколько человек рванулись к трибуне. Я тоже что-то кричал, просил слова.
В этот момент к кафедре вышел коренастый, плечистый человек в военной гимнастерке, с орденом Красного Знамени. Он поднял руку, и все затихли. Он говорил не повышая голоса. Просто, задушевно беседовал со слушателями, убеждал их, как старший младших. Но делал это так, что нигде, ни в одной фразе вы не ощущали ноток превосходства. Он ничего не навязывал вам, но слова доходили до самого сердца. Краснознаменец рассказывал об истории партии, о Ленине и его учениках. Приводил красочные и убедительные примеры из недавней истории гражданской войны. Он говорил о мудрости руководителей-ленинцев и называл в их числе товарища Фрунзе, которого, оказывается, он и лично хорошо знал. Мне казалось, что я еще никогда не слыхал подобной речи. Его слова глубоко подействовали на комсомольцев. Юноша в белом свитере пытался еще что-то выкрикивать, но его не слушали.
Прения вскоре закрылись, моя речь так и осталась несказанной. Да после речи краснознаменца она не так уже была и нужна.
— Кто это был, этот, с орденом? — спросил я товарища, однокурсника.
— Как, ты не знаешь? — удивился он. — Это наш студент, Дмитрий Фурманов, бывший комиссар дивизии.
Это было как раз в ту пору, когда Дмитрий Фурманов писал книгу «Чапаев». Мы познакомились в тот же день. И с этого вечера Дмитрий Фурманов занял большое место в моем сердце. Он рассказывал мне о жизни, читал главы будущей книги, и я видел живых героев, радовался победам Чапая и тяжело переживал его гибель.
Однажды, в перерыве между лекциями, я стоял у окна аудитории. Фурманов вошел своей твердой походкой (он редко посещал лекции, — многие из нас в те годы совмещали учебу с редакционной работой). Я увидел необычайное волнение на его строгом лице.