С огромным интересом относился он ко всякой новой рукописи о жизни рабочих. («Вот о чем писать надо… Вот что главное…») Поэтому так привлекали его рассказы Якова Шведова, а позже — роман Ильенкова «Ведущая ось».
Скажет свое слово, медленно, с расстановкой, опять прищурит глаз и спросит с этакой добродушной ехидцей:
— Ну, батенька, что вы скажете в свое оправдание?
Особенно близок Серафимовичу был Фурманов (так же полюбил он потом молодого Шолохова). В период работы над «Чапаевым» Дмитрий Фурманов еще не был знаком с Серафимовичем. Но, трудясь над «Мятежом», он не раз приходил в уютную квартиру на Пресне и читал отдельные главы. У них было много общих тем для разговоров. Ведь герой «Железного потока» (Епифан Ковтюх) был соратником Фурманова по знаменитому десанту в тыл Улагая.
Серафимович часто просил Фурманова подробнее рассказать о Ковтюхе. Старик внимательно слушал Дмитрия Андреевича, и в чуть прищуренных глазах его то и дело вспыхивала острая лукавинка.
Мы, молодые, боялись проронить слово. Так все это было захватывающе интересно. Вместе с Серафимовичем переносились мы на баррикады Пресни, вместе с Фурмановым и Ковтюхом по грудь в холодной воде переходили кубанские плавни.
Фурманов (он писал потом об этом и в дневниках своих) раскрывал перед Серафимовичем всю свою душу, советовался с ним о своих творческих замыслах и планах.
— Материалу у меня, — рассказывал он, — эх, и материалу! Кажется, так вот сел бы — полвека прописал. И хватило бы. Я все записываю — все, что случится по пути интересного. И материалу скопилось! Теперь только вот и распределяю: это туда, это сюда, это тому в зубы дать, это этому. Надо уметь все оформить, организовать.
А Александр Серафи́мович оглаживал свою лысину, поправлял неизменный отложной белый воротничок, покачивал головой и приговаривал:
— Да, вам вот, молодежи, вольно думать о всяких планах, а мне куда уж — годы вышли, да и сил не хватает. — И вдруг, хлопнув Фурманова по плечу: — Я вот, старый дурак, ничего не записывал — все заново приходится теперь собирать. Все некогда, казалось, да лень одна, а теперь куда уж…
Фурманов рассказывал о своих дневниках, а Серафимович все жадно вслушивался и покряхтывал:
— Кабы не поясница моя, кабы не сердце… Уж этот мне артериосклероз… Надо будет этим летом легкие подправить.
Но мы понимали, что старик хитрит. Понимал это прекрасно и Фурманов, записывая после таких бесед в свой дневник:
«Выходило, места нет у него здорового. А все вот шумит, все вот волнуется, все в заботах: толчется в очередях у станционных касс, нюхает по вокзалам, на постоялых дворах, у фабричных ворот, на окраинах, бывает, — и к себе зазывает рабочего, за бутылку пива усаживает, слушает, что тот ему говорит, а потом записывает…»
Мы, конечно, все наперебой старались убедить нашего «старшого», что ему еще жить и жить. По крайней мере лет до ста. Но, признаться, никто из нас и думать тогда не мог, что Александр Серафимович переживет Фурманова на целую четверть века, что в восемьдесят лет этот несгибаемый старик будет трястись на грузовике по военным дорогам, на фронт знаменитой Орловской дуги.
…«Мятеж» Фурманова очень понравился Серафимовичу с первой же читки.
Он написал к «Мятежу» взволнованное предисловие, в котором глубоко анализировал показанную Фурмановым обстановку в Семиречье, отмечал идейную глубину, всегда присущую Фурманову партийную направленность.
Александр Серафи́мович сделал Фурманову много критических замечаний, которые Дмитрий Андреевич принял с благодарностью.
Ранняя смерть Фурманова очень огорчила Александра Серафимовича. Очень сдержанный в выражении своих чувств, он сказал нам в минуту особой откровенности, что ему кажется, будто второй раз он теряет сына своего, Анатолия. На другой день после смерти Фурманова он напечатал в «Правде» статью, в которой запечатлел всю свою любовь к Дмитрию, сдержанно и страстно рассказал о всем, что их роднило.
«Что нужно от большевика? Чтобы он во всякой работе, во всякой деятельности был одним и тем же — революционным работником, революционным борцом.
Таким был т. Фурманов. Он был одним и тем же и в партийной работе, и в гражданском бою, и с пером в руке за писательским столом. Один и тот же: революционный борец, революционный строитель, одинаково не поддающийся и одинаково гибкий…
…Я читал «Мятеж». Я читал всю ночь напролет, не в силах оторваться, перечитывал отдельные куски, потом долго ходил, потом опять перечитывал. И я не знал, хорошо это написано или плохо, потому что не было передо мной книги, не было комнаты, — я был в Туркестане, среди его степей, среди его гор, среди его населения, типов, обычаев, лиц, среди товарищей по военной работе, среди мятежников, среди удивительной революционной работы.