— Постой, постой, Сашец, — взволновался Багрицкий, — ты говоришь — Полупанов? Так я же знаю тот бронепоезд. Он воевал на Украине. А не был ли там комиссаром некто Наум Гимельштейн?
— Был… И перед возвращением на фронт Полупанова и Гимельштейна принимал Владимир Ильич…
— Сашец, — Эдуард обнял меня порывисто, — Сашец. Так я же знал и того Наума Гимельштейна… А как вы думаете, — подмигнул он нам лукаво, — Иосиф Коган — это лирическая фигура? — И внезапно обернулся к Серафимовичу: — А ваш замечательный Кожух, а фадеевский Левинсон, что, они взяты из воздуха?.. Ну что ты еще можешь рассказать, Сашец, про Полупанова и Гимельштейна?..
…Переезжая Москву-реку, мы увидели вдали коломенский кремль и знаменитую Маринкину башню.
— Марина Мнишек? Здесь — в этой башне? И ты до сих пор молчал! Ты же ограниченный человек, Сашец… Ты совсем не знаешь, о чем следует рассказывать. Надо сойти сейчас и осмотреть эту башню. Что? Нельзя? Нас ждут? Все равно я сбегу. Ведь потомки проклянут меня, узнав, что проезжал мимо башни, где сидела прекрасная полячка, и не осмотрел ее…
Он ворчал до самого Голутвина.
…Нас встретили коломенские писатели. Маленький, приземистый заводской поэт Саша Кузин (сейчас он уже дед, редактор газеты и давно не пишет стихов), комсомолец Ваня Монтвилло (в годы культа он хлебнул полную меру горя, выжил, перешел на прозу), ершистый, острый на слово Ваня Семенцов — автогенщик и автор первой заводской повести (сейчас на Дальнем Востоке), местный аптекарь Карлик, «изящный» новеллист, неведомо как попавший в заводский кружок (судьба его мне неизвестна). Семенцов и Карлик «оккупировали» Серафимовича, а поэты (их становилось по пути все больше) окружили Эдуарда (мы с Сурковым, свои, будничные, отступили на задний план). Погода была холодная, и я делал всякие угрожающие знаки Багрицкому (он мог совсем сорвать голос), но все было бесполезно. Это было какое-то динамическое собрание кружка, на ходу, в движении. Багрицкий слушал стихи, делал замечания, читал сам. Мы поднялись на виадук, высящийся над железной дорогой. Отсюда был виден и весь завод, и голубая лента Оки, и зеленые, в осеннем багрянце лесные дали. И тут Багрицкий, опершись на барьер, к явному удовольствию поэтов и нашему с Сурковым огорчению, стал читать стихи:
Поэты смотрели на него благоговейно и влюбленно.
…Мы побывали в цехах. Эдуард все допытывался, где стоял бронепоезд Гимельштейна. В паровозомеханическом цехе обнаружился мастер, ремонтировавший когда-то этот бронепоезд и потом воевавший на нем под Сызранью. Ветеран этот совсем еще не был стар — почти одногодок Багрицкого. К тому же оказался он завзятым рыбаком. Завязалась оживленная «профессиональная» беседа, и мы уже потеряли надежду вытянуть Багрицкого из цеха.
Я прислушался к разговору Эдуарда и мастера и вспомнил давно полюбившиеся строки:
В автогенном цехе он долго следил за тем, как вернувшийся после встречи в основному своему труду Ваня Семенцов, лицо которого было скрыто за большим щитом с зелеными стеклами, коротким прутком электрода сваривал какую-то деталь. Созвездия веселых искр целым роем кружились вокруг автогенной горелки.
Кто-то из цеховых поэтов подарил Эдуарду оправленное в деревянную рамку зеленое стеклышко. Он был очень тронут и смущен. Имеет ли он право принять такой подарок?
Потом посмотрел сквозь зеленое стекло на вольтову дугу горелки, на нас всех и усмехнулся:
— Ладно… Вместо розовых очков… Это тоже полезно.
…Перед выступлением в старом заводском театре он очень волновался, советовался со мной и Сурковым. Что читать? Дойдет ли, поймут ли?
— Вот ведь Жарову или Молчанову — тем легко. Гармонь, гармонь, родимая сторонка!.. Или вроде этого. Здорово доходит. Сам слышал. Тебе тоже хорошо, Алеша. Ты ортодокс!.. А мне… Прочту вот «Весну». Опять какой-нибудь Лежнев прослышит и набросится… (Он еще и предполагать тогда не мог, Эдуард, сколько недоброжелателей пострашнее Лежнева вцепятся в него через годы, после его смерти, вцепятся даже в «Думу про Опанаса»!) Что мне читать, Алеша?
Суркова он любил и доверял ему.
— Читай «Весну». Я отвечаю, — сказал смелый Сурков.