Выбрать главу

Даже когда Чонкина доставляют охранять самолет и он спит вдалеке от казармы у деревенской девчонки, его одолевают тревожные сны: кто-то угоняет самолет. С неба спустился товарищ Сталин. "Где твоя винтовка?" -- строго спросил он с легким грузинским акцентом. "Моя?" -- "А где старшина?.. Товарищ старшина, -- сказал Сталин, -- рядовой Чонкин покинул свой пост, потеряв при этом боевое оружие. Нашей Красной Армии такие бойцы не нужны. Я советую расстрелять товарища Чонкина..."

Чонкин проснулся в холодном поту. Сон мог оказаться явью.

Бесконечно далеки друг от друга, по различным орбитам вращаются, как планеты, сурово-реалистическая "В окопах Сталинграда" Виктора Некрасова и русская "швейкиада" Владимира Войновича.

Однако... и там, и там солдат живет в страхе не перед врагом. Перед расправой. Свой трибунал, свои генералы, родной и любимый Сталин -- куда ни кинь, всюду клин.

В постоянном страхе не только солдат Чонкин, но и председатель колхоза, который сразу поверил Плечевому, что Чонкин -- не просто Чонкин, а человек, поставленный следить за ним, председателем, а в нужный момент накрыть с поличным.

А о чем говорят колхозники в минуты отдыха? О порядках в тюрьме, куда они попадают по очереди.

Профессиональные поставщики сатиры для советских театров твердо знают, что смеяться дозволено над управдомом, бухгалтером, мелким чиновником, колхозным конюхом -- не выше! Таковы правила игры... в сатиру.

Войнович смеется даже над работником "органов" капитаном Милягой и армейским генералом, который бросил против Чонкина полк; и более того, над партийной властью, которая и вызвала заваруху: помстилось ей, что по телефону произнесли не "Чонкин с бабой", а "Чонкин с бандой..."

Словно писатель, как и его герой, вовсе не ведает каторжных правил игры, существующих в свободном социалистическом государстве.

Удачный термин этот -- "правила игры" принадлежит автору критического эссе, посвященного роману-анекдоту В. Войновича, В. Иверни, по счастью, не единственному на Западе глубокому исследованию "чонкиады": простодушного Чонкина Запад принял всерьез. Я позволю себе поэтому отослать читателя к этим работам, задержав внимание на менее известном рассказе В. Войновича "Путем взаимной переписки", безнадежном, как жизнь на станции Кирзавод, куда приезжает сержант Иван Алтынник. Вот первое наблюдение о семейке, в которую попал несчастный Алтынник.

" -- Собаки нет? (Спрашивает Алтынник, входя во двор. -- Г.С.)

-- Нет. В прошлом году был Тузик, так брат его из ружья застрелил.

-- За что же? -- удивился Алтынник.

-- Ружье новое купил. Хотел проверить..."

Так входит в повествование партийный братец Борис...

Нравственная глухота Людки, встретившей Алтынника, может поспорить разве что с ее щедростью: "Да во всем Советском Союзе, окромя тебя, таких дурачков нет, чтобы чужих людей угощали".

Вл. Войнович -- знаток сленга рабочих предместий, этой смеси пьяного нахрапа, малограмотности, газетных штампов и деревенской лексики, да только лексики обескровленной, начисто лишенной традиционной образности.

Разделавшись с собакой Тузиком, братец Людки принялся за Алтынника. Женил его "по пьянке" на своей сеструхе. Алтынник, естественно, пытался удрать от обмана и неволи. Людка дико закричала, и милиционер на станции схватил Алтынника.

-- Что он сделал? -- спросил строго.

-- Бросил!.. С маленьким ребеночком...

-- А...а, -- разочарованно протянул милиционер, жалея о том, что он зря участвовал в этой свалке. -- Я-то думал. Это вы сами разбирайтесь!

И ушел, оставив Алтынника беззащитным, поскольку разбой... семейный.

Эта тема пронизывает весь рассказ до самого конца:

"Когда я вышел наружу, они были далеко, Алтынник, пригнув голову, шел впереди. Людмила левой рукой держала его за шиворот, а маленьким кулачком правой изо всей силы била его по голове. По другой стороне улицы на велосипеде медленно ехал милиционер в брюках, заправленных в коричневые носки, и с любопытством наблюдал происходящее".

Страшный рассказ.

По всей стране так. Повсеместно это торжество зла, равнодушие стражей порядка.

Это ракурс беззакония, обойденный советской литературой.

Со все растущим беспокойством прислушивался я в те дни известиям из России. Что ждало моего друга и одаренного прозаика Владимира Войновича? "Иванкиада", описанная им в новой книге... Что еще?

Что ждало тогда и его товарища Владимира Корнилова, который так же, как и Владимир Войнович, перешагнул через государственные запреты, решив чувствовать себя свободным в государстве несвободы?

...Замкнутый, немногословный, подтянутый, похожий своей выправкой и щеголеватостью на морского офицера, Владимир Корнилов годами писал "в стол". Об этом знали все. "Один из похороненных заживо", -- говорили о нем.

Повестью Владимира Корнилова "Без рук, без ног" открывался парижский "Континент".

Западу трудно понять порой, что это -- героизм.

Вместе с тем я не знаю человека мягче, сердечнее В. Корнилова -- он прощает и лютых врагов своих. Он грустит об их участи, жалеет их, как жалел сломленного и каторгой и "волей", спившегося поэта Ярослава Смелякова.

Не был я на твоем новоселье

И мне чудится: сгорблен и зол,

Ты не в землю, а вовсе на север

По четвертому разу ушел...

Отстрадал и отмаялся... Баста!

Возвращаешься в красном гробу,

Словно не было хамства и пьянства

И похабства твоих интервью...

Словно все -- и юродство и скотство,

И неправды упорство -- не в счет!

И не тратил свое первородство

На довольно убогий почет.

До предела, до Новодевички

Наконец-то растрата дошла,

Где торчат, словно "попки" на вышке,

Маршала, маршала, маршала...

...В полверсте от литфондовской дачки

Ты нашел бы достойнее кров,

Отошел бы от белой горячки

И из памяти черной соскреб,

Как овчарки водили этапы,

Как солдаты грозились, храпя,

Как вопили проклятые бабы

И, бросая, любили тебя...

И совсем не как родственник нищий,

Не приближенный вновь приживал,

Ты собратом на тихом кладбище

С Пастернаком бы рядом лежал.

1972 Редко встретишь в советской поэзии последней четверти века стихи яростнее, горше и гуманнее!

8. ВЛАДИМИР МАКСИМОВ

Передо мной лежит Указ Президиума Верховного Совета СССР о лишении Владимира Максимова советского гражданства. Сурово расправилось государство с рабочим человеком, сыном и внуком рабочего.

Почему?

Владимир Максимов родился в 1933 году, когда было объявлено о победе социализма в отдельно взятой стране.

Потом отдельно взятая страна загнала Володю в детскую колонию; он бежал из нее, исколесил, в вагонах и под вагонами, в аккумуляторных ящиках, всю Россию. С кем только не сталкивала его жизнь: и с ворами, и с контрабандистами, и с бродягами, и со ссыльными, вроде Гекмана, в прошлом первого секретаря обкома немцев Поволжья, который спорит с Володей на Енисее, под Туруханском, едва живой, с печальными овечьими глазами: "Я не могу зачеркнуть своей жизни только потому, что какой-то русский мальчик недоволен ее результатами". А коммунист, капитан внутренних войск кричит на коммуниста-зэка Гекмана: "Немецкая рожа!" А потом вдруг попадается будущему автору романа "Прощание из ниоткуда" мужичонка, который, отбыв срок, не желает уходить из концлагеря: "Для нашего брата-колхозника лагеря -- это вроде как для вас дом отдыха. Норму выполнил, -- пайку отдай!.." Свобода? "Нет, братишка, даром она мне не нужна, твоя свобода, видал я ее в гробу в белых тапочках, я жрать хочу".

И так вот до двадцати лет, до конца сталинщины, продолжал Володя Максимов метаться по стране -- полузатравленным бродягой; этому и была посвящена его первая повесть, опубликованная Константином Паустовским.