"...Теперь я прослеживаю линию, считываю родословие, -- черное родословие сынов израилевых в наши дни. Да, да, вот оно: Соломон породил комиссаров, комиссары посмеялись над его душевной наготой, наивной прямолинейностью и упрятали в желтый дом. Комиссары породили наркомов, те поставили комиссаров к стенке, сослали в лагеря. Наркомы породили... кого? Да его, разумеется, Болотина, -- кого еще! Вот он, жалкий последыш линии, ее гаснущее окончание".
"...Кроме укороченной и деформированной руки, Болотин еще и кривобок: не хватает нескольких ребер. Я так настойчиво обрисовываю его физическую неполноценность, потому что тип человека, который в нем осуществлен, нерасторжим в моем представлении с внешним уродством. В памяти всплывают еще два еврея подобного типа -- у одного не хватало двух пальцев на ноге, другой был горбат". "...У Болотина должно быть поле деятельности, где царит абсолютное разрушение, абсолютное зло"... "И вот я иду к Болотину... ободранный телевизор, грязный потертый диван... Квартира в таком виде, будто здесь идет ремонт, хотя сразу понимаешь, что никакого ремонта нет... И вот тут-то и приходит мысль о цельности замысла, господствующего тут (курсив автора рассказа. -- Г.С.)... Та самая зона абсолютного разрушения, которую предтечи Болотина получили в масштабах всей России, ужалась до размеров одной квартиры -- и вот я лицом к лицу с результатом! Ха, ха! Хорош бы был Василий Розанов с его апофеозом еврейскому чувству дома здесь, у Болотина. Да, уж Розанов развел бы руками, уж он бы кое-что понял в Болотине!.. куда же деваться от Болотина? Куда ускользнуть от того, что окружает тебя со всех сторон, нависает над тобой и давит, давит?"
Как легко понять, это цитаты из одной книги, прослеживающей "черное родословие сынов израилевых..."
Первая цитата взята из антисемитского романа Анатолия Димарова "Путями жизни", опубликованного в советском журнале "Днипро".
А последующие -- из диссидентского парижского журнала "Континент". окрещенного всеми советскими изданиями -- антисоветским...
Произошла неожиданная, на журнальных орбитах, идейная "стыковка" изданий советских и антисоветских? По национальному вопросу -- одному из главных вопросов нынешней России?..
Остановимся здесь и -- поразмышляем.
"Прельщение и рабство национализма есть более глубокая форма рабства... Это очень глубоко вкоренено в эмоциональной жизни человека, более глубоко, чем его отношение к государству".
Не знаю, читал ли Сталин Бердяева. Пасынок духовной семинарии, не исключено, интересовался. Во всяком случае, великорусский поворот его, под знамена Кутузова и Суворова, был предвиден прозорливым Бердяевым до деталей, что немудрено: Бердяев обобщил в нем великий опыт Екатерины II и Николая I, Ленина и Дзержинского, вытолкавшего философа Бердяева в Париж:
"Когда самое дурное для человека переносится на коллективные реальности, признанные идеальными и сверхличными, то оно становится хорошим и даже превращается в долг. Эгоизм, корысть, самомнение, гордость, воля к могуществу, ненависть к другим, насилие -- все делается добродетелью, когда переносится с личности на национальное целое".
Сталинский поворот 1942 года был облегчен тем, что, вопреки утвердившемуся представлению, в том числе и в диссидентской литературе, в России никогда не было интернационализма. Иначе говоря, равенства трудящихся всех рас и наций. Не было и быть не могло: не было уважения к человеческой личности.
Кто когда уважал в дни Октября духовный мир человека, особенно если он не отвечал сиюминутным лозунгам? Великий гуманист Короленко был отброшен, как падаль, ибо протестовал в своих письмах против глумления над людьми, против бессудных расправ над украинцами, русскими, евреями.
О духовном мире верующих и говорить нечего. Я уже упоминал об этом, -в двадцатом году были запрещены специальным декретом два языка: старославянский и иврит как "языки религиозных обрядов", языки церковников.
Личность, которая, в отличие от самого поэта, "наступает на горло собственной песне" одержимо-фанатично, раз и навсегда, т.е. расстается со своей культурой, религией или традициями, -- теряет духовное своеобразие, иначе говоря, умирает. Становится пресловутым "винтиком".
Революция вела к бездуховности, -- это было заложено в ее основы, -- а не химеры "интернационального братства", хотя выцветшие лозунги уже полвека твердят об обратном.
А национальные мифы мессианства она добивала сама. К началу второй мировой войны от них не осталось в душах молодежи даже тени.
Я был взят в армию в ноябре 1939 года и, помню, что о захвате Львова, Черновиц, Белостока красноармейцы уж иначе и не говорили, как с веселой иронией: "Единокровных братьев освобождаем!.."
Самый неразвитый солдат знал, что Сталин отодвигает, в предвиденье войны с Германией, государственные границы. Политруки доводили эту мысль до каждого: кремлевские куранты в те дни еще вызванивали в глухую полночь "Интернационал". Об "единокровных братьях" трещали только газеты.
Наконец, даже часы на Спасской башне Кремля стали вызванивать уж не "Интернационал", а "песню без слов", как окрестили в СССР гимн Советского Союза. Хоры перестали петь: "Нас вырастил Сталин на верность народу", а нового текста все не было...
Голым атомное государство ходить не может ("Безыдейность режима не могла не тревожить этот режим", -- справедливо заметил Амальрик). Мундир государственного шовинизма пришелся впору.
Не надо думать, что великодержавная буффонада была безропотно воспринята всеми. Даже поэт Алексей Марков, обрушившийся в свое время на "Бабий Яр" Е. Евтушенко, казалось, надежный, правый, "свой", -- вдруг заявил в 1968 г. на одном из публичных обсуждений, что ему стыдно называться русским. Начались неожиданные для властей протесты в научно-исследовательских институтах -- против "танковой политики" в Чехословакии, Африке, на Ближнем Востоке; на заводах откровенно заговорили: "черножопым помогаем, а самим жрать нечего".
Даже молодые сотрудники КГБ порой переставали вести себя, как автоматы. Рассказывали, лейтенант КГБ, обыскивавший дом генерала Григоренко, все время спрашивал у Григоренко, а чего он хочет, есть у него положительная программа?.. Это вовсе не входило в его обязанности. Задачей оперслужбы было собрать все в мешки и опечатать; все остальное -- дело следователей. А этот молодой оперативник был живо, по-человечески заинтересован: что делать-то? Есть положительные идеи?.. О подобном выспрашивали и у Краснова-Левитина, и у Эдуарда Кузнецова -- солдаты лагерной охраны, дорожный конвой.
Когда в связи с публикациями моих выступлений на Западе меня вызвали на Лубянку, и я в беседе с "искусствоведом в штатском" сказал, что у писателей есть основания для беспокойства: более одной трети их было в лагерях, молодой "искусствовед" перебил меня с очевидной искренностью:
-- А вы знаете, что в ЧК-НКВД было срезано шесть слоев! При крушениях отвечают стрелочники!
Подобные мысли вряд ли порождают энтузиазм.
Идеи! Как воздух нужны были идеи! Тотальная прививка шовинизма, мессианства, долга перед "прогрессивными народами", -- чего угодно: советский солдат, высаженный хоть на Огненной земле, должен ощущать, что ступает тут по праву. Как освободитель.
Первую (после Сталина) прививку новобранцам было "рекомендовано" сделать на страницах журнала "Молодая гвардия"197. Еще в первом году юбилиады, продуманном, как увидим, всесторонне. Это было наступление по всему фронту.
По "странному совпадению", одновременно с романом Василия Ардаматского воспевшего провокации ЧК, день в день с поэмой С. В. Смирнова, вдруг воспевшего Сталина:
...не о нем ли, как о капитане,
Мы трубили тоже неспроста!
Это он в годину испытаний
Не сходил с командного поста... сразу после публикации скандального романа В. Закруткина, в котором положительный герой уже грозит своему противнику:
-- Ты Сталина не тронь... Мы знаем, почему Сталин встал вам поперек горла... -- зашевелился и журнал "Молодая гвардия", напечатав запевную статью угрюмого критика Чалмаева, идеолога "нутряного патриотизма".