Константин Паустовский с трудом добрался до Лондонской гостиницы в Одессе, совершенно пустой: "Интурист" эвакуировали, как и все, что представляло для государства хоть какую-то ценность.
-- Неужели в гостинице нет ни души? -- спросил Паустовский старика-сторожа в лиловых подтяжках.
-- Как нет?! -- возмущенно воскликнул старик. -- А Юрия Карловича Олешу вы не считаете?!
-- Он здесь?
Безусловно. Где же ему быть, скажите, как не в Одессе.
Мне посчастливилось застать Олешу в живых. Я помню этого высокого, очень худого человека с лицом прирученного льва.
Я увидел Олешу в минуту его тихого восторга, о котором он любил рассказывать: после многолетнего перерыва переиздали, наконец, его "Три толстяка".
"-- Я стоял у кассы и, как музыку, слушал звон "Континенталя". Люди подходили и все время говорили: "87 копеек!", "87 копеек!", "87 копеек!"
И вдруг слышу крик продавца:
-- Касса. Олешу больше не выбивать!.."
Я счастлив, что случайно не сгинул, как многое другое, блистательный очерк покойного прозаика Бориса Ямпольского, в котором воспроизведен этот рассказ Ю. Олеши72.
В этот очерк вкралась лишь одна неточность. Застенчивый и гордый Ю. Олеша не позволил себе торчать у кассы.
Олеша стоял с закрытыми глазами далеко от нее, у дверей Лавки писателей на Кузнецком Мосту, покачиваясь, словно от ветра. Никакая касса его словно и не интересовала.
Я задержался на мгновение возле Ю. Олеши, подумав, что ему плохо. Но лицо его с запалыми щеками землистого оттенка было отнюдь не страдальческим. А каким-то вдохновенно-мечтательным. Он стоял и слушал, как там, в противоположном конце магазина, непрерывно восклицали молодыми и старыми голосами это "восемьдесят семь копеек..."
Много лет Юрий Олеша -- крупнейший талант России -- действительно жил жизнью нищего, его кормили из доброты официантки московского кафе "Националы", денег у него не было никогда, а пил он все больше.
Олешу можно было застать в "Национале" почти всегда. Мы туда тоже зачастили: "Националь" -- это, как известно, центральное московское кафе для иностранцев, и Борис Ямпольский, услышав наши рискованные споры в клубе писателей, как-то сказал нам: "Ребята, если вы хотите сидеть в хорошем кафе и в это время говорить что угодно, идите в кафе "Националь". Им ведает иностранный отдел КГБ, которого разговоры советских людей не интересуют. Там все столы с микрофонами, но на вас никто не обратит внимания: вы проходите по другому отделу..."
Мы посмеялись, помнится, не очень веря в такое "разделение труда", а потом нет-нет, да и заглядывали в кафе "Националь". Ю. Олеша неизменно подсаживался -- потолковать и пропустить шкалик-другой.
После смерти Юрия Олеши Союз писателей пытался вернуть долг Ю. Олеши официанткам "Националя". Они обиделись. "Мы что, не знаем, кто такой Юрий Олеша?!" -- воскликнула одна из них.
Константин Паустовский, хотя это запрещалось категорически, сумел все же намекнуть в своем очерке на то, как жил Юрий Олеша много лет: "Он умер недавно, и никак нельзя забыть прекрасное его лицо -- лицо человека, задумавшегося перед нами. И нельзя забыть маленькую красную розу в петлице его старенького пиджака. Этот пиджак я видел на нем много лет". (Подчеркнуто мною. -- Г.С.)
...Здесь же, в "Тарусских страницах", напечатаны и вдохновенные очерки Паустовского о Блоке и Луговском, -- даже их он не смог опубликовать в казенной печати.
С "Тарусских страниц" начались многие биографии поэтов и прозаиков, в том числе Булата Окуджавы. Здесь первые шаги Булата -- повесть "Будь здоров, школяр.'" -- пронзительная правда о войне, увиденная глазами восемнадцатилетнего.
Мальчишески игривый, как бы наивный запев. Он задает тон повести о школяре, которого затолкали на войну, не подготовленного к ней ни морально, ни физически, и который случайно уцелел на ней. Это была крайне важная веха в жизни Булата Окуджавы. Повесть помогла ему стать в какой-то мере известным, открыла для него новые возможности, новые аудитории, остальное он уже сделал сам своими песнями... Кто знает, удалось бы ему так быстро выйти вперед -- без этой, как бы легализовавшей его, публикации, которая дала ему право на внимание и сценические площадки? Во всяком случае, Константин Паустовский сделал все, что мог.
В "Тарусских страницах" впервые пробился к широкому читателю и Юрий Казаков. Здесь напечатаны три его рассказа. Юрий Казаков -- знаток русской природы -- близок по теме и стилистике Паустовскому и в какой-то мере -Пришвину.
Казаков много раз переиздан; вряд ли и он стал бы столь широко известен, если бы не Константин Паустовский.
Но сильнее всего прозвучала тогда проза Бориса Балтера, о котором читатель также узнал впервые. Это повесть "Трое из одного города"; затем ее переиздали, с некоторыми дополнениями, в "Юности", как бы подтвердив тем самым, что публикация в крамольных "Тарусских страницах" была не ошибкой времени.
"Трое из одного города" -- поэтическое повествование о мальчишках-романтиках из приморского города. Они кончают школу и собираются в армию. Время -- предвоенное, грозовое. 39-- 40-е годы. Интонация рассказа -- доверительная, словно рассказывает твой сосед, товарищ по школе: "Мы -это Витька Аникин, Сашка Кригер и я".
Ребят, еще школьников, вербуют в армию; родители -- против... Даже сосед-рабочий, к которому они пришли жаловаться на родителей, говорит вдруг: "А куда вас несет? Учились. 10 классов -- это поболе гимназии. А кто раньше с полной гимназией в офицеры шел? Дураки одни шли".
Мальчишки негодуют. Они разделяют все предрассудки своего времени.
-- Витька, почему ты до сих пор не повесился? -- спросил Сашка.
-- Чего мне вешаться?
-- Имея такого папу, можно пять раз повеситься, два раза утопиться. -Твоя мама не лучше!
-- Моя мама -- другая опера. Моя мама -- выходец из мелкобуржуазной среды. Ей простительно. У нее отсталая психология...
У мальчишек -- свои привязанности и свои враги. Нет, не личные. Личных врагов они еще не имели. Одним из таких врагов был жестянщик.
"Жестянщик был нашим личным врагом. Почему -- мы не знали. Он ничего плохого нам не сделал, и мы никогда не сказали с ним ни одного слова. Но все равно он был нашим врагом, мы это чувствовали и презирали Жестянщика за его двойную жизнь". Дело в том, что Жестянщик, знакомясь с молодыми курортницами, выдавал себя за капитана дальнего плавания. Особенно его презирал Витька. Как только мальчишки встречали Жестянщика с какой-либо женщиной, Витька не мог удержаться, чтобы не сказать:
-- Есть же паразиты. В городе примуса негде починить, а они гуляют...
И однажды Витька решился предотвратить обман, спасти женщину.
Как смеялась над наивным Витькой "спасенная"! Нельзя без улыбки читать эти строки. Чистота столкнулась с жизнью...
Юнцам свойственна нетерпимость ко всему, что не столь кристально чисто, как они сами. Увы, они нетерпимы и к тем, кто думает иначе, чем они, -эпоха сыграла с ними злую шутку... Вот разговаривают они, скажем о мертворожденной конституции, в которую они свято верят. По конституции право избирать имеют все. Витька не согласен с ее либерализмом.
Почему разрешают избирать всем? "Таких, как Жестянщик, надо в море топить, а не права им давать", -- сказал Витька.
Нетерпимость приведет это поколение ко многим бедам, но об этом не говорится в прозрачной и светлой повести Балтера. Она лишь свидетельствует о том, сколь чистыми и наивными пошли его однолетки на истребительную войну с которой мало кто вернулся.
Вслед за Балтером в "Тарусских страницах" выступил поэт Наум Коржавин. Фамилия его Мандель. Когда-то он был одним из самых талантливых студентов Литературного института. Его авторитет был столь непререкаем, что местные юмористы изобрели даже новую единицу поэзии: "одна мандель". Стихи всех поэтов оценивались по этой шкале поэзии: одна мандель, две мандели, полмандели... Иногда стихи самого Манделя оценивались в четверть мандели.