Его, Клима Петровича, устраивает, вполне устраивает сытая немота.
А коли так, что же удивительного в том, что снова, один за другим, пропадают "крикуны и печальники". Что на втором этаже писательского клуба в Москве, в комнате No 8, которую еще называют "дубовым залом", идет нескончаемое заседание закрытого секретариата, нечто вроде Особого совещания сталинских времен.
Мы все прошли через этот "дубовый зал". Наступила очередь и Галича, бедствия которого достигли апогея, когда однажды в семье члена Политбюро Полянского, известного мракобеса, включили магнитофон и секретарь МК партии Ягодкин, приглашенный в гости, проявил бдительность и указал на "вредоносность".
Как пишет Александр Галич в своей новой, еще не опубликованной песне: "Однажды в дубовой ложе Был поставлен я на правеж. И увидел такие рожи, Пострашней балаганных рож..."
Галич держится долго. На удивление долго. Его выталкивают из Союза писателей, из "общества", из страны, а он поет в любой квартире, в любом доме, уставленном магнитофонами: "Я выбираю Свободу, Но не из боя, а в бой. Я выбираю Свободу Быть просто самим собой... Я выбираю Свободу, Я пью с нею нынче на "ты". Я выбираю свободу Норильска и Воркуты..."
...Последние годы, годы разнузданного шовинизма, Галич все чаще пишет о расизме, о национальном высокомерии, об антисемитизме. Вслед за ироническими стихами "Ох, не шейте, евреи, ливреи" и "Песней исхода" (1971 г.), навеянной разговором в ЦК партии, появляется "Поезд" (памяти Михоэлса). "Наш поезд уходит в Освенцим Сегодня и ежедневно". Он завершает, наконец, и поэму "Кадиш", посвященную польскому герою-педагогу Янушу Корчаку, -- поэтический шедевр, который он с храбростью отчаяния позволил себе прочитать в Москве семидесятого года, Москве "самолетного процесса".
"Из года семидесятого Я вам кричу: "Пан Корчак! Не возвращайтесь! Вам стыдно будет в этой Варшаве... Рвется к нечистой власти орава речистой швали... Не возвращайтесь в Варшаву, Я очень прошу вас, пан Корчак! Вы будете чужеземцем В вашей родной Варшаве!"
Прочитав такое в Москве 70-го года, надо отрешиться от земной суеты и быть готовым к смерти...
Но что делать всем остальным? Что делать? Неужели все было напрасным? И смерть в лагере молодого поэта Галанскова, и муки генерала Григоренко, годами скрученного смирительной рубахой, и жертвы, все новые жертвы, идущие с поднятой головой на свою Голгофу...
Что думает об этом Галич, получивший, к тому времени, уже три инфаркта, полуживой, замученный Галич?
Он создает песню-пророчество "Летят утки".
С севера, с острова Жестева
Птицы летят,
Шестеро, шестеро, шестеро
Серых утят...
...Грянул прицельно с наветренной
В сердце заряд,
А четверо, четверо, четверо
Дальше летят!.. В книге стихотворение это кончается так: "И если долетит хоть один, значит, стоило, значит, надо было лететь".
Песня, исполнявшаяся самим автором, трагичнее. Надо было лететь, даже если никто не долетит. Эта убежденность придает силу его гневу и сарказму, когда он говорит о продавшейся интеллигенции. В стихотворении "Памяти Пастернака" Галич не мог простить и не простил негодяев, добивавших поэта: "Мы не забудем этот смех И эту скуку! Мы поименно вспомним всех, Кто поднял руку!"
Особого и капитального исследования заслуживает речевая стихия, вспоившая Галича: язык Галича -- это язык сегодняшней России... И, вместе с тем, воздействие на песенную поэзию Галича фольклорной традиции, допустим, русского двухголосья -- в "Фантазии на русские темы". Могучего влияния Александра Блока, -- и лексического, и тематического. Я назвал бы его перекличкой веков. ("Песня о прекрасной даме", "Запой под новый год", эпиграфы из Блока и пр.)*
Александр Галич, бесспорно, испытал на себе и влияние Булгакова.
Нарастает, обретает свойственную Галичу сюжетную завершенность булгаковская двуплановость повествования. "Мастер и Маргарита" оказал воистину неотразимое воздействие на Галича, у которого и всегда-то были переплетены сатирическое и эпическое начала. Это проявилось и в 6-й главе поэмы о Сталине -- "Аве, Мария" и не менее выразительно -- в стихотворении-песне "По образу и подобию", где Бах разговаривает с Богом. Где художник Галич, измученный мастер Галич, обращается к Богу устами другого великого мастера...
Блок и Булгаков, народная песня и пародированный "жестокий романс" городского мещанства, лагерный сленг и язык улицы переплавились в поэтическом тигле Галича в произведения, которые будут изучаться и нашими детьми, и детьми наших детей.
Это можно предположить. Бесспорно одно: десять лет страна пела песни Окуджавы и Галича, думала их мыслями, прозревая и повторяя вслед за ними: "Разберемся на старости лет -- за какой мы погибли цвет..."
Время Солженицына помогло поэтам окрепнуть настолько, что они сумели взвалить на свои плечи проблематику большой прозы, отброшенной от печатных станков.
Однако я вряд ли был бы вправе говорить о магнитофонной революции, если бы она была ограничена творчеством лишь двух поэтов. Пусть ярко талантливых, самобытных, отразивших, как Галич, едва ль не всю "Человеческую комедию" (в сравнении профессора Е. Эткинда нет преувеличения), но только двух.
Пожалуй, еще глубже проник в народную толщу поэт-песенник Владимир Высоцкий176.
Высоцкому приписывается бездна песен, вовсе ему и не принадлежащих, -это ли не свидетельство огромной популярности! Впрочем, подобное происходит не только в России и не только с песнями малоизвестными. В долгоиграющей пластинке В. Высоцкого, выпущенной не так давно в Америке, последней песней В. Высоцкого звучат... "Облака" Галича. В исполнении Галича же...
Для тех, для кого Галич порой сложен, философичен, мудрен, как говорится, а Окуджава излишне утончен, а таких немало, Владимир Высоцкий с его сотнями иронично-спортивных, блатных песен, песен-сказок, песен-порывов, -- отдушина и горькая отрада. Спел, как рубашку рванул на груди.
Сыт я по горло, до подбородка,
Даже от песен стал уставать... Не случайно братья Стругацкие своему герою -- поэту Баневу приписали именно эти слова Высоцкого: без магнитофонных записей Высоцкого, без его хриплого баритона не обходится ныне, пожалуй, почти ни одно застолье в рабочем бараке где-либо на Енисее или в Мурманске.
Но не следует думать, что актер Театра на Таганке Владимир Высоцкий -это "Галич для бедных", хотя основной его песенный поток долго уступал творчеству и Галича, и Окуджавы и в лиризме, и в сатирической остроте.
Вскоре пришли и такие песни, как "Москва-- Одесса" ("...я лечу туда, куда не принимают...") или "Товарищи ученые!"
"Товарищи ученые!" -- не только издевка над бестолковщиной. Не просто сатира нравов. Воссоздан вживе и образ "руководящей" России. Психологический портрет власти на местах, которая, как и центральная, позволяет себе вещать о том, о чем и понятия не имеет; это уж прежде всего!
Товарищи ученые! Доценты с кандидатами,
Замучились вы с иксами, запутались в нулях... Представитель власти, конечно, -- опытный демагог, в речи его звучат и посулы приравнять ученых к героям колхозных полей:
Вы можете прославиться
почти не всю Европу, коль
С лопатами проявите вы свой патриотизьм... И укор со скрытой угрозой тем, кто забыл о главной партийной заботе, корни извлекая "по десять раз на дню":
...Ох, вы там добалуетесь, ох, вы доизвлекаетесь,
Пока сгниет, заплесневеет картошка на корню... И -- откровенная лесть:
Эйнштейны драгоценные. Ньютоны ненаглядные,
Любимые до слез... -- лесть, которая, в его подсознании, соседствует со словечком иного звучания -- кагал...
...А то вы всем кагалом там
набросились на опухоль... И вдруг из добродушного увещевателя выглядывает погоняла, крутой надсмотрщик:
Значит, так: автобусом до Сходни доезжаем,
А там рысцой и -- не стонать!.. Отдал приказ и заколебался, а ну как эйнштейны драгоценные пошлют его ко всем чертям! Отговорятся тем-этим. Знаем мы их!
И уж он лепит, что в голову придет. Подобно Никите Хрущеву, который обещал к семидесятому году догнать Америку по молоку и мясу и всех переселить в коммунизм уже в этом поколении: