Что же касается адвоката, который Семена от тюрьмы отмазал, то он в своем деле преуспел: в Москву перебрался, разбогател. Потом полез было защищать космополитов разных, его, понятное дело, приструнить собрались, да не успели. Сами знаете, как все обернулось, когда Сталин умер. Теперь-то он жирует, картины собирать повадился. Я его в наш ем городе часто вижу. Приезжает на своей «Волге», вроде бы родню навестить, а сам – на базар. Весь старый хлам, что там найдет, рассмотрит, ощупает, порой может и купить кое-чего.
М-да, как ни крути, не могу я все-таки понять, почему Семену тогда поблажка вышла? Я серьезную жизнь прожил, всякое повидал: и пороху понюхал, и в глаза смерти глядел, и людям, которых на смерть вели, тоже в глаза смотрел. И точно могу сказать, что чистили в то время основательно, и то, что уходило, то уходило безвозвратно. Из малейшей причины непременно выводились последствия, целое всегда было больше части, а живой человек, как конкретная персона, не мог быть не определен к какому-либо месту.
Тут пришло мне на память розановское, из его цикла «Уединенное»:
Неразрешим один вопрос, т. е. у него в голове: какой же земной чин носят ангелы? Ибо он не может себе представить ни одного существа без чина. Это как Пифагор говорил: «нет ничего без своего числа». А у Ивана Федоровича – «без своего чина», без положения в какой-нибудь иерархии.
Словно перехватив мою мысль, Иван Федорович после минутной паузу продолжил ораторствовать.
– Вспомните-ка, всякая профессия у нас раньше и то свою особую форму имела, как в армии рода войск. Встречаешь человека и сразу, по одежке, видишь – это путеец или металлург, или водитель трамвая… Во всем солидность чувствовалась, строгая определенность, потому основа у жизни была непоколебимо прочной.
– А нынче что? Вы на себя только взгляните, сам черт не поймет, кто вы такие и что за люди. Сами-то вы, что по этому поводу думаете?
Закончив вещать на «общество», Иван Федорович развернулся Валерию Силаевичу, давая тем самым понять, что именно от него ждет ответа на свой вопрос.
Мое мнение, видимо, интересовало его в меньшей степени, как и мнения Пуси и Жулика, которые, отвлекшись от изучения окружающего их мира явлений, с выжидательным интересом следили за нами.
Во взгляде Пуси читалась настороженность, словно почуял он, что за словесной оболочкой беседы кроется нечто более важное, чем просто описание событий, и теперь пытался предостеречь нас от роковой ошибки.
«Все ваши представления условны, – казалось, хотел сказать он, – а значит, по своей сущности мало чем отличаются друг от друга. Слова, что тени. Они лишь следуют за мыслями, порой путанными, еще чаще ложными, и не в состоянии выразить подлинную суть вещей. Потому будьте начеку! Нельзя строить взаимопонимание на столь зыбкой основе».
Жулик, напротив, смотрел на нас с надеждой и любопытством. И по тому, как он вилял хвостом и, вскидывая мохнатую голову, поводил черным блестящим носом, чувствовалось, что он искренне верит в возможность согласия между людьми, при наличии, конечно, доброй воли, добродушия и терпимости. Ведь сам то он, Жулик, казалось, так пострадал – пускай по собственной вине, но все же из-за пустяков, можно сказать, ни за что. А вот теперь – все в прошлом, нет ни обиды, ни злобы. Живи себе на здоровье, в дружбе да согласии, радуйся жизни, наслаждайся ее чарующим многообразием.
Валерий Силаевич внимательно посмотрел Пусе в глаза и вздохнул, словно желая сказать, что мысли его понял, в какой-то степени согласен с ними, однако – и такое, брат, бывает! – не разделяет их вполне. Затем, улыбнувшись, подмигнул Жулику и тут же, не дожидаясь ответной реакции с его стороны, обратился к Ивану Федоровичу.
Он начал свои рассуждения неторопливо, как бы продолжая обдумывать то, о чем так страстно говорил Иван Федорович:
– История ваша кажется мне достаточно путаной. Все случившиеся в ней события вы наблюдали со стороны, будучи тогда совсем молодым человеком, без должного опыта и познаний. Естественно, вы регистрировали тогда только то, что казалось вам наиболее занятными, т. е. все второстепенное, что обычно и выходит на поверхность.