Вы спросите: что означают эти слова в их применении к конкретному человеку? Охотно разъясню. Они означают, что нет никаких других людей, кроме того лица, которое в данную минуту провозглашает этот принцип. А потому спор ваш есть словесная драка, и не более того. Вы все, миряне, горячитесь, переживаете… Но речь идет у вас не о чем-то конкретно реальном, – да и где взять его, этого самого конкретного реализма? – а о самих себе. Это как рябиновое варенье: и аромат, и горечь, и сладость, и необычность – все разом. Но вы-то знаете прекрасно: нет в нем ничего такого, особо выдающегося. Просто-напросто существует сама по себе, в каком-нибудь там четвертом измерении, «внутренняя необходимость». Материализуется она, когда приспичит вдруг человеку как-то выразить себя. Вот и решает он, к примеру, сварить варенье. А варить не из чего. Тут его и осеняет: рябина!
Я подумал: «На кого же он так чертовски похож?» Хотел было даже свое восхищение выразить, как здорово он про жизнь высказался, да Сева стал свои стихи декламировать: «Кропивницкий дед говорил одно…» И тут, как бы в пику ему, заревели голоса милицейских сирен, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку.
Поежился пожилой, взял матросика за руку и с юношеской проворностью запрыгнул с ним в синий троллейбус на ходу.
А Сева кроме себя никого слушать не желает. Как видно, нравится ему обиженным представляться: насупился, смотрит волком и как-то в сторону. По всему чувствуется, что в душу его залегла угрюмость, а в нраве появилась грубость и жестокость.
«Ну, – думаю, – и Бог с ним, был вроде нормальный человек, симпатичный даже, а тут из-за ерунды да так развезло».
Отвернулся я от него, как от вредной привычки. Ибо известно: чужая самоуглубленность опаснее, чем собственный нарциссизм.
И тут – так во сне часто бывает, словно свету поубавили: все вокруг поблекло, расплылось – ничего конкретного. Только чувствую я на себе чей-то пытливый взгляд. Нищий старик? Конечно, тот самый, что умер в… Пригляделся я повнимательней и на тебе – на низенькой каменной тумбе, к которой москвичи и гости столицы в старину лошадей привязывали, сидит мой старый знакомеец, художник Василий Яковлевич Ситников, собственной персоной, и буравит меня своими пронзительными глазенками в упор.
Выглядит прекрасно: седины почти нету, волос курчавый, борода плотная, глаза дерзкие с хитринкой. Шерстяная фуфайка на голом теле, ладно сидящие, явно своего пошива брюки, добротные сапоги на высоких каблуках. Под фуфайкой гибкие сильные мышцы играют. Казак, да и только!
А в правой руке держит Василий Яковлевич своего любимого сушеного леща, разделанного им под сумку с молнией. Крепко держит, знает, что спереть запросто могут – и в Нью-Йорке, и в Вене, и на Покровке.
Севу он, что ли не приметил, или тот исчез вдруг, растворился в народе, а ко мне обращается вполне дружелюбно, хотя, по обыкновению своему, язвительно и с каким-то филологическим вывертом:
– Изволили наконец деревеньку нашу столичную посетить, бывшую, так сказать, порфироносную вдову, она же – Третий Рим?[33]
Чего, думаю, он несет? Совсем сдурел на старости лет, а может это на него заграница так подействовала?
– Рад видеть вас, Василий Яковлевич, – говорю ему и, вслушиваясь в звуки собственного голоса, с удивлением и досадой понимаю вдруг, что тон взял совсем мне в обычное время несвойственный – эдакий подковырочный. Однако ничего поделать с собой не могу. Видимо, попав в «ситниковское поле», получил я от него могучий заряд ернического скептицизма. – У нас слух прошел, что, извиняюсь, померли вы в Америке этой самой злополучной. Покушали, говорят, консервов каких-то, на помойке найденных, отравились и померли. И чего только не наболтают люди от скуки!
– А я сбежал, – отвечает мне Ситников, – утомился, знаете ли, от этого всего: люди, годы, жизнь. Деньги, те в особенности душу мучают. Без злата жизнь в Америке мрачновата, никакой тебе свободы… Веня Ерофеев прав был абсолютно: свобода так и остается призраком на этом континенте скорби. А они там, гады, так к этому привыкли, что почти и не замечают.
– Позвольте, Василий Яковлевич, но у них даже при входе начертано, на этой самой статуе Свободы: «…Отдай мне твоих усталых и бедных; Они задыхаются в толпах огромных, Подобны обломкам, усеявшим берег. Пошли их ко мне, гонимых, бездомных. Мой свет их введет в золотые двери»[34].
33
Москва есть Третий Рим – идеологическая концепция, согласно которой Россия является восприемницей религиозно-культурного наследия Византийской Империи, сложилась в Московской Руси XVI в.