– Все это вранье, а про двери особенно. Негров там много, согласен, живут хорошо, безобразят, как хотят. Насчет же наших обломков, усеявших берег… Хм, ну, скажем, Бродскому одному и повезло – признан был и гонимым, и бездомным, и усталым, и бедным. Вот он и расчувствовался на радостях: «А что насчет того, где выйдет приземлиться, земля везде тверда; рекомендую США». Приземлились, а толку – хер. Лимонов вот, уж на что проныра, а потолкался здесь туда-сюда, да и сбежал в Париж: он, мол-де, «европеус».
И тут припомнилось мне письмо эмигрантского писателя Юрия Мамлеева, в котором он Америку нещадно клеймил, и говорю я Ситникову:
– Не вы первый, Василий Яковлевич, на Америку огрызаетесь. Вот мне, например, знакомый вам Юра Мамлеев тоже плохое про эту страну рассказывал:
«Сатанинская империя, вся на чужой крови выстроена, своей культуры ни на грош нету, так она еще и чужую великую культуру напрочь извела. И за это постигнет ее Божья кара, страшное возмездие!»
И за Бродского он очень переживал:
«Черт с ним, с Бродским! Что он один, что ли, поэт? Не в этом ведь дело, суть важна».
А смех, смех, которым он разражался… смех ни с того ни с сего.
«Надо быть русским – прежде всего! В духе, конечно».
И опять смеяться. Скорее даже жрал что-то невидимое со смехом, чем просто смеялся. И чувствовалось, как одиноко было ему. И одиноко, конечно, главным образом от присутствия людей, а может быть от присутствия себя. Труден он был для понимания. Ни про Бродского, ни про поступки свои квазинелепые ничего не мог объяснить. Объяснить могло, наверное, только потустороннее антисущество, которое было связано с ним одной веревочкой. Но не было в наличии этого существа, ушло навсегда – по этой самой дороге в никуда.
Потом у Мамлеева сам Гоголь Николай Васильевич, как неоспоримый авторитет, в ход пошел: что-то такое особо весомое, точнее, слащаво-банально-выспренное: «Поэты берутся не откуда же нибудь из-за моря, но исходят из своего народа. Это – огни, из него же излетевшие, передовые вестники сил его».
Помню, мне тогда очень живо все эти «огни» представились, среди которых сам Мамлеев до своего «вынужденного» отъезда полыхал. Так и подмывало сказать:
«Ну, что вы, Юра! – какие огни? Давным-давно один пепел остался: пепел, зола, годная только, чтобы вынести на совке да посыпать тротуары. А потом растопчет чья-нибудь американская калоша».
Но не стал спорить, тем более в письме, обиделся бы еще. Мамлеев человек милый, интеллигентный. Понятное дело, там, на Западе, маленько крыша в другую сторону поехала от невостребованности, так это сплошь да рядом. В Париже он даже от своего «сексуального мистицизма» отошел и в сентиментализм ударился: верноподданнический стих, аж самому Есенину, сочинил.
Очень трогательно, не правда ли, Василий Яковлевич? Особенно вот это место:
Тут Ситников буквально прослезился, кашлять начал, а затем, чтобы с кашлем справиться стал приседания делать. Присел раз десять, отдышался и говорит:
– Видел я как-то раз Есенина, когда еще мальцом был, но помню смутно. Вроде неказистый такой, морда опухшая… Он у большевиков в большом почете состоял. Жене его тогдашней, Айседоре Дункан, начальство московское целый особняк на теперешней Кропоткинской подарило, чтобы она там с девочками-босоножками занималась. Чем они там занимались, в приличном обществе сказать-то неловко, но начальству, видать, интересно было.
Народ местный рассказывал: Есенин в поэтической горячке бывало выпрыгнет с балкона особняка, головой об асфальт ударится и лежит себе, отдыхает. Потом, когда очухается, идет опохмеляться в «Прагу». Вот от этих ударов и развилась у него болезнь, какая у боксеров бывает – глюки всякие да затмения. Он ведь по годам совсем пацан был. Гормонов в избытке, а умишко-то зеленый. Одним словом – типовой гений. Спутался от тоски со злейшими врагами страны Советов – троцкистами, а затем и вовсе удавился.
А что до Мамлеева, весь его сексуальный мистицизм и есть только одни мелкие жирные пальчики. Вынянчил у американцев паспорт и пошел по свету шастать, тоску по Родине нагуливать. Я вот тоже как прилетел в Вену, вижу, по полю зайчик бежит. Ну, думаю себе, раз зайчики тут живут, то и я проживу. Однако ж ошибся. Меня австрияки ни по Духу, ни в частностях не приняли. Замкнутый народец, озлобленный, на чужого человека волком смотрят. Что евреев по католичеству своему упертому не переносят, ну, это уж как водится. Но они еще и на славян зло держат – за то, что порушили империю их говеную да вдобавок мы, русские, местную бестию, знаменитого господина Шикльгрубера, победоносно одолели… Шуточки-то, шуточки мои не ко двору пришлись! Черта лысого у них приживешься.
35
Автограф этого стихотворения приведен в книге: Альманах «Мансарда». Под редакцией Л. Кропивницкого. – М.: Контракт-ТМ, 1992.