— Кума, как у самой здоровье? — перебил ее Харлампий.
— У самой тоже не дай бог, — отвечала женщина. — Вчера застудила виски. Что б вы думали? Болят.
— Кума, я скину пиджак? — попросил дядя, которому стало невыносимо жарко.
Костя толкнул локтем дядю, но Харлампий не заметил это.
— Харлампий Терентьевич, — мягко проговорила женщина, ставя на стол чайник, баранки и сахар, — что вы, будьте как дома. Все стесняетесь?
— Кхе, — ответил дядя. Слова женщины прибавили ему смелости, он снял пиджак и бросился помогать куме. С него градом катил пот.
Костя молча наблюдал за дядей и кумой, затем начал вспоминать Наденьку, из-за которой, собственно, приехал. Ему думалось, что именно сегодня Наденька, увидев его, должна была понять, ради кого он, Костя, приехал сюда. Но Наденьки не было. Ему стало тоскливо.
— Наденька вспоминала Костю, — говорила женщина. — Он какой большой. Ужас!
— Кхе, так, — отвечал дядя, оглядываясь на Костю и откровенно любуясь им. — Он, я те говорю, десять классов давеча кончил. Умный парень. Что и говорить! Мы — трын-трава, а он нет, он умный. Я его так люблю. Я ему зажигалку купил.
— Курит? — всплеснула руками женщина и уронила стакан.
— Да нет, кума. Зажигалка для видимости, мы не бедные, — отвечал дядя. — Что у нас, денег нету?
Стакан не разбился, а женщина, увидев это, опять всплеснула руками.
— Упал! — воскликнула она. — Не разбился! Какой ужас! Это же плохая примета.
— Так то имущество. — Дядя, нагнувшись, искал стакан. Наконец нашел. Мокрый весь, он виновато моргал, поглядывая то на Костю, то на куму. Сели пить чай. Дядя пил много. В доме было жарко и светло. Женщина раскраснелась, сняла платок.
— Я не стесню тебя, Марья Кузьминична, если кофту того… долой?
— Нет, что вы, Харлампий Терентьевич. Как можно? Снимайте.
Дядя снял теплую кофту, но и без нее ему было страшно жарко. Он с ужасом оглядывался вокруг и не знал, что предпринять. Лицо его попунцовело, на шее и на руках набрякли жилы, голос сел, и все его могучее тело сникло. Костя глядел на него строго, давая этим понять, что насчет рубашки ничего не выйдет. Дядя взмолился:
— Марья Кузьминична, если верхнюю рубашку… ничего?
— Что вы, будьте как дома.
Дядя снял рубашку и остался в одной майке, поднялся из-за стола и радостно заходил по дому.
— Тебе бы печку переложить, — сказал он, стремясь как-то выразить благодарность куме за то, что она разрешила ему быть человеком. Дядя чувствовал себя прекрасно, а Костя хмуро сидел за столом, разглядывая чаинки в стакане. Сейчас он ненавидел дядю и дал себе слово, что за весь сегодняшний день даже не посмотрит на него.
Он подошел к окну. Из окна были видны лошади, укрытые тулупами, сарайчик, гуси на снегу.
На подоконнике стояло зеркальце. Костя сел на стул, выпрямил плечи и покосился в зеркало. Он нравился себе. Ему казалось, что в нем есть что-то такое, ведь недаром ему давали играть в школе роль Печорина, а тот, как известно, был… Костя и ходить старался медленно и не размахивал руками при ходьбе.
Дядя крутился возле печки, всерьез собирался заделать какие-то пробелы печника. Его стараниями уже рухнула на пол кастрюля с горячей водой, а кума охала, но почему-то не сердилась, а, наоборот, была довольна.
— Драку, — ужаснулся дядя, когда упала кастрюля.
— Чего, Харлампий Терентьевич? — спросила женщина.
— Это, кума, не женское слово, а такое.
— А все же, Харлампий Терентьевич?
— Да это молдаванское — черт!
— Какие у них красивые слова, — позавидовала Марья Кузьминична. — Какие, а? Не черт. Черт — это некрасиво. А драку — это ж прелесть. Наденька, жаль, не слышит, она любит такие слова. Костя, ты любишь? — спросила она.
— Нет, не люблю, — ответил он и поспешно отвел лицо от зеркала.
— А Наденька любит, — пожалела Марья Кузьминична. — Очень любит.
— Я не девочка, — отпарировал Костя. — Дело не в том, кто что любит, а как любит.
Костя многозначительно помолчал, подумал, а не ляпнул ли лишнее. Кума выразительно на него глянула.
— Ах ты какой, остряк такой, — покачала головой. — А ну-ка скажи, — спросила она, — любишь ты Наденьку?
Костя вспотел. Он лихорадочно смотрел на куму, дядю, но они молчали, в их глазах было лукавство и та домашняя мудрость, которую ни за что не разгадаешь. У Кости в голове было осязаемо пусто, а плечи ломило, точно он держал на них огромную тяжесть. Он понял, что даже Наденьке не сказал бы о своей любви, не только куме или дяде.