— Всегда тебе всякая чепуха снится весною: в прошлом году приснилось, что отец утонул, вскочил как укушенный, ребенка напугал, в позапрошлом — что Ленька себе косой ногу отрезал.
— Ну я что, изверг? — сказал примирительно Николай. — Может, с матерью что?
Николай заснул под утро и во сне ничего не видел, но голова утром болела от выпитого, и он, сонный, заспешил на работу.
В цехе работали. Ухал пресс в углу большого здания, скрежетали строгальные станки, и мастера суетились по проходам между станками с нарядами, и пахло сильно гарью, маслянистый запах плотно висел в воздухе, и когда Зуев торопливо распахнул дверь цеха и почувствовал этот запах, и вспомнил вчерашнее, у него свело скулы, и он, торопясь и чертыхаясь на себя за спешку и водку, прошел к станку, глупо ему улыбнулся и похлопал по холодному железу.
Начал работать, но не работалось сегодня тоже. И движения, и мысли были у него вялые, унылые, равнодушные, и ему до них будто не было никакого дела, и он будто их не чувствовал и не понимал. Только внутри его теплился огонек надежды и ждал случая, чтобы заявить о себе, как ждет в костре мокрое полено, обсыхая, чтобы запылать.
Николай получил у мастера наряд, но не отошел, топтался возле, не решаясь спросить об отпуске.
— Работаем? — спросил о том, о чем всегда спрашивал, мастер.
— Нынче б в землице поворошиться, — сказал Николай, чувствуя, как у него от одного воспоминания о земле высохли ладони и ему неприятно притрагиваться к станку, и затряс рукой, пытаясь согнать это жуткое ощущение, но мастер уже не слушал его, а заторопился к начальнику цеха. Николай вздохнул и подумал, что мастеру до него нет никакого дела и что напрасно решил ему сказать о своем желании, потому что все равно тот не поймет его, да и вряд ли кому интересно, что внутри у Николая Зуева.
Он стоял и думал о своих мыслях, потом выключил станок и вышел из цеха, сел там же, где сидел вчера, и, подставив лицо солнцу, закрыл глаза и почувствовал, как сходит с рук это жуткое ощущение боязни железа.
Вспоминались ему все больше какие-то незамысловатые случаи из жизни, если не сказать пустяшные: то как он бегал утром по влажной стежке вдоль мокрого плетня, с которого капала роса, то вот он моет ноги в густой росной траве, то вот у него из носа пошла кровь, когда с ребятами собирались за костяникой, вот он прячется от старшего брата на огороде в картошке…
«Нет, недаром мне снились котята», — думает Николай и никак не может освободиться от этих простых, но, словно паутина, липнувших мыслей и медленно обволакивающих его, и ему словно через заросли приходится пробираться сквозь эти мелкие, пустяшные и назойливые, но так некстати появившиеся воспоминания, такой странной жалобной ноткой зазвеневшие внутри. Нет, Николай не мог уже больше сидеть. Он вдруг все понял. Эта тоска, эти воспоминания, все эти сны — это не что иное, как укор ему, укор матери, к которой не ездил вот уже восемь лет, которую видел только однажды, когда она приезжала к нему ненадолго в гости во время рождения сына, и как бы он ни прятался в свои выдумки, как бы ни скрывался, ничего не выйдет. Он рос в той деревне, у себя на родине, среди тех людей, в той избе, среди тех лесов и полей, и все они, мать и отец, эта изба и эти леса и поля — все они у него в крови… От себя не скроешься.
Николай открыл дверь своей квартиры и услышал плеск воды в ванной: жена стирала. Она не видела, как он прошел на кухню, быстренько поел, даже не разогрев ужин, и затем все так же молча включил телевизор, покрутил ручки и выключил и откинулся на тахте.
В квартире было чисто и тихо. Плеск воды в ванной словно подчеркивал тишину и покой. Николай глядел вокруг, все было чисто, нигде не было ни пылинки; паркет в елочку блестел и бегал из конца в конец квартиры, вокруг люстры летала муха и жужжала. Николай глядел и удивлялся, что сегодня так тихо дома и так спокойно.
— Галя! — крикнул он. — Галя!
— Ой! Я не слыхала, как ты пришел, — сказала жена, вытирая о фартук мокрые руки.
— Галя, Ваньку возьми из садика. — Николай не глядел на жену, а сидел все так же откинувшись на тахте и глядел в потолок.
— Зачем? — удивилась жена. — Сегодня среда.
— Сегодня-сегодня! Я взял отпуск за свой счет.
— Ну? — присела жена и уставилась на него так, словно она всегда ждала от мужа чего-нибудь неожиданно неприятного.
— Еду к матери и отцу. Сына возьму, пусть поглядит на свою кровную бабку. Ему уж пять лет, а он ее и видел, когда был грудной. Ладно, стирай, я сам возьму. Ты не поедешь?
— Выдумал. У меня отпуск в октябре. Да кто ж едет в деревню в мае, когда там даже овощей нет, а на улице холодно. Надо в августе ехать или в сентябре.