— Может, там не люди живут?
— Знаю. Люди везде живут, даже в тюрьме.
— Сравнила, — усмехнулся Николай. — У нас за пряслами начинается луг, а потом кладбище, а там уж поле с рожью и леса, леса…
Он говорил и чувствовал, что жена его не понимает, и оттого, что ему это казалось, в нем рос протест против мыслей и чувств жены, которых она еще не высказала, но которые, как он знал, будут совсем непохожими на его мысли и чувства.
С женой они жили хорошо, но иногда, он это чувствовал особенно остро весной, в ней словно сидел кто чужой, который враждебно относился к нему, Николаю, и он этого чужака в ней презирал и зло ненавидел, и иной раз, как вчера, в нем поднималась глухая ненависть к этому чужому.
— Знаем мы эти леса, — сказала жена так, будто действительно их знала, хотя ни разу не была в его деревне и даже не расспрашивала о ней мужа, а когда он рассказывал, то слушала его, как бы одалживая ему свое время и с нетерпением ожидая, когда он кончит, чтобы сказать о чем-то своем, более интересном. — Чтоб дойти до них, твоих лесов, надо грязь помесить. Знаем эти леса.
— Много ты знаешь, — обиделся Николай. — Вот возьму да и махну в деревню жить.
— Кто ж это с тобой поедет? — помолчав, удивилась жена, вытирая полные белые руки и садясь рядом с ним, ожидая чего-то и стараясь первый раз за все время понять мужа и, кажется, ничего не понимая. — Это все котята во сне.
— Какие котята?
— А вот такие, что во сне, — сказала жена и поглядела на мужа так, словно давно знала, что и о чем он еще будет говорить, и придала лицу такое выражение, которое бы это говорило.
Николай посмотрел на ее лицо, махнул рукой и вышел.
1972
СВОЕ ПОНЯТИЕ
В Доме культуры шумно, хлопают дверями, курят. В зале для гостей поставлены торцом друг к дружке столы; на них красуются шахматы, купленные только накануне районных соревнований.
В зал пока никого не пускают. В дверях стоит уборщица Куфикова, толстая, в красном платке женщина, и, глядя на столы, окна, довольно улыбается. Это она наводила чистоту. Теперь ей приятно оттого, что все выглядит праздничным, торжественным.
В зал входит главный распорядитель Скорсоков, одетый по такому случаю в новый черный пиджак, синюю сорочку с желтыми полосками и хромовые сапоги. У него напряженное морщинистое лицо. Весь он — озабоченность.
— Пора, — продыхает он взволнованно, и Куфикова, широко улыбаясь, с силой жмет на кнопку звонка.
Звонок гремит так, что ушам больно. Мужчины стихают, гася папиросы, и осторожно входят в зал. Их трогают чистота и голубые занавески на окнах.
Скорсоков сразу же вынимает список участников соревнования и, запинаясь, читает.
Не пришли на соревнования: Захар Евдокимович Дадуля и Ипполинтиков Федор Никифорович из деревни Богданчики.
Скорсоков сердится, торопливо окидывает недовольным взглядом шахматистов и говорит:
— Тиха, мужики!
Он часто кашляет, часто вытирает вспотевший лоб. И совсем неожиданно, покрывая сильным голосом шум, продолжает:
— Товарищи!
Заглядывает в бумажку, трет платком мокрый лоб; все стихают и устремляют горящие глаза на него.
— Товарищи, еще в доисторическое время, — продолжает Скорсоков; голос его прочищается и звучит уверенней. — Еще в то время, когда и в помине, можно сказать, не было человека, а если был, то, можно сказать, в виде этого, ну, клопа одноклеточного…
По залу прокатывается шумок.
— И даже в то время шахматы пользовались успехом и относились к умственному виду искусства.
Докладчик многозначительно кашляет и поглядывает из-под бровей на шахматистов.
— В тяжелое время для людей шахматы сыграли огромную роль в истории. Могу с уверенностью ответить, что ни один царь не играл в шахматы (хлопки). Зато в нашем районе все дети и мужики, особенно в посевную, почему-то играют в шахматы!
Скорсоков кашляет. Затем, ругнув царей, тараканов и зарвавшихся империалистов, заканчивает так:
— Товарищи, в наше время, когда шахматы играют огромнейшую роль, находятся на службе у нас с вами, то давайте играть так, чтобы потно было всем.
Все зааплодировали. Скорсоков хмурится, но доволен своей речью. Ему самому нравилось, что всегда он начинал речь с эпохи возникновения людей и кончал нашим временем.
Дверь открывается, показывается среднего роста мужик лет сорока. На нем кепка и свитер, поверх которого поношенный пиджак. Это Дадуля, по прозвищу Нога. Он стоит в дверях и разглядывает собравшихся.