Иван Иванович бледнеет и осторожно оглядывается, затем внимательно смотрит на Дадулю.
— Сижу, а чувствую, как у меня все обрывается внутри, как подбирается к сердцу холод.
— А чего ж ты пришел? — спрашивает тихо Силов.
— Играть нужно, — с горечью отвечает Дадуля и делает ход, тужится, лицо его заливается краской, — на ничью-то я не согласен. Ой-ой, больно! Давит, стерва, на сердце.
— Слушай, — колеблясь, говорит Силов, — а что, если вничью? Раз такое срочное дело. Нехорошо, но надо.
— На ничью не согласен, — говорит со скрипом Дадуля.
— Для тебя же… — с сердцем произносит Иван Иванович.
— У меня еще и почки, — сгущает краски Дадуля. — Это, брат, еще хуже. Вот я лягу на операцию и вдруг вспомню, что ни одной партии не выиграл у тебя, то думаешь, лучше мне станет, а? Умру. Я сейчас, увидишь, умру, — вытирает с лица пот Дадуля.
— Чего будем делать? — растерянно бубнит Иван Иванович Силов и тоже трет свое лицо платком. — С печенью шутить нельзя. У самого болит, знаю. Как схватит, прощай.
— Когда буду лежать, а меня начнут резать, от одной мысли может человек умереть.
— Какой мысли? — спрашивает Иван Иванович.
— Что проиграл.
— Экой ты мистический, — добродушно качает головой Иван Иванович, — тут, право, ничего не поделаешь. Ну ладно, бери одну партию, а остальные — ничью. Идет? На большее я не согласен.
Дадуля молчит.
— Эх, нехорошо получается, — говорит наконец Дадуля. — Там я так выиграл хорошо, а тут… Ну ладно, что поделаешь. Если б не печень, я свое понятие имел.
Он снисходительно жмет руку мужику и говорит Скорсокову счет.
Дома выпивает, зовет сына:
— Витька!
Из соседней комнаты выходит пятнадцатилетний парень, краснощекий, крепко сбитый.
— Что тебе? — спрашивает он у отца. — Шахматы? Не буду, опять обманывать зачнешь.
— Дуришь, — говорит Дадуля, — отец никогда не обманывает. Запомни. Будешь елозить, того…
Они садятся играть. Через несколько ходов сын кричит:
— Куда офицера двигаешь?
— Я двигаю? — удивляется Дадуля.
— Ты им, как конем!
Проигрывая, Дадуля говорит:
— Ах ты, стервец, отцу грубишь. Вот я тебе!
Он снимает ремень и замахивается.
— Ударь, ударь только, — сдержанно бубнит сын, — ударь, в милицию пойду. Обманом хочешь выиграть.
— Марья, — кричит Дадуля жене, — ты его воспитала! Отец из сил выбивается, работает, правдой и неправдой достает кусок хлеба, а сын его поучает. Я ж тебя кормлю, пою. По миру без меня пойдешь! Сопляк, окоротыш, хвост свинючий. Отца все уважают, у них он умный, дельный, хитрый, а сын его обзывает. Мой батька из меня бы дух выпустил за такие слова. Ой, дети пошли!
У Дадули срывается голос, и он плачет.
— Работаешь, — бубнит сын, — мамка да я работаем, а у тебя вечно дела свои, вечно болеешь, мать совсем изошла от худобы. За ее счет и живешь.
Отец всхлипывает сильнее, и сын смолкает.
— Ладно, не буду, — говорит сын и уходит.
Входит Марья, высокая, худая женщина, крепкая, жилистая, с розовым от пара лицом.
— Ты его воспитала, — капризно шепчет Дадуля, — ты его воспитала, этого чертенка. Убью его, выгоню из дому. По миру пущу, стервеца такого.
Вскоре он успокаивается, выпивает и идет к Скорсокову.
— Кто ж со мной играть будет? — спрашивает Дадуля.
— Не положено, не скажу, — говорит Скорсоков. — Тут ответственные соревнования, а ты спрашиваешь. Играешь ты здорово. Преотлично. Пока на первом месте. Я и Петру Спине не скажу, что он с тобой играет. Не хорошо, не положено. Так что будь здоров, отдыхай, набирайся сил, а завтра сразимся. Будь здоров, мерси, как говорят немцы.
Дадуля направляется к Петру Бонифатьевичу Спине. Спина живет на краю районного городка в своем домике, у которого снята крыша и ставятся новые стропила. Спина сидит на крыше домика и тюкает молотком, пробивая толь. Одет он в брезентовую робу, а блеклые его большие и хитрые глаза смотрят доверчиво и с удивлением.
Петр Бонифатьевич кряхтя сползает со стропил, машет руками на кур.
— Чем могу служить? — спрашивает он у Дадули.
— Иду мимо, а смотрю — ты. Дай, думаю, зайду, хоть выпьем. Все же не такие мы друзья, но играем завтра.
— Выпить, что ж, — отвечает Спина, — можно, а то у меня язык прокис. Машенька! — крикнул он. — Приедет Николай с дочками, пусть подождет.
— Хоро-шо, — ответил из дома протяжный женский голос.
В закусочной народу почти не было. Дадуля взял бутылку водки.
Вечером Дадуля еле сумел довести своего товарища до дому, а к себе пришел совсем поздно, но был уверен теперь, что первое место возьмет он.