— Ребенок, ей-богу, дите, — говорит он и качает головой. Глядит в небо на появившиеся облака, слышит музыку, и ему думается, что он не музыку слышит, а звон упругих облачков, и от этого на душе тихо, спокойно.
Через некоторое время в доме смолкает музыка, а на пороге появляется Лымарь. Он все еще сердит и не смотрит на Лепова, а прохаживается по двору и направляется на огород, но вдруг поворачивается и идет к Лепову. Садится рядом и молчит. Лепов смотрит на него и усмехается, а Лымарь на это обиженно качает головой и говорит:
— Странный ты человек, Тихон.
— Почему?
— А это я уж не знаю, скажу тебе. Сейчас такое происходит, что дух вон, а ты не веришь мне. Пять миллионов мух, через год в миллион раз больше. А что получится, товарищ начальник, спрашиваю?
Лепов молчит и тихо, глупо усмехается. Ему хочется возразить, но он боится, что Иван обидится.
— А потом еще больше, — горячится Лымарь. — И больше если станет, чем другого чего, пропало все. Где ты будешь жить? Одни мухи на земле, а мы где? В воздухе. Неизвестно еще, какого они свойства?
Лымарь внимательно глядит на Лепова, чтобы узнать, произвело ли это на него впечатление.
— Как ты на это скажешь? — спрашивает он. Лепов молчит и, не зная, что сказать, пожимает плечами.
— Да-а, — тянет Лымарь, — пробле-ема, скажу я тебе. Тут надо думать и так раздумывать, чтоб мозг вспотел. А то из этого ничего не получится.
— Получится, — возражает Лепов.
— Когда мозг вспотеет? — удивляется Лымарь. — А может, и получится. Только не знаю точно. Но что народ ослаб нонче — это категорически могу утверждать. Людей стало больше, но оне измельчали, превратились в черт знает что. Сообщали по транзисторну, у моего сына транзисторн такой, знаешь, японский. Красивый такой. Говорят, что лучше нет. Вот и по транзисторну говорили, что в Корее родился мальчонка. Этому пацану было, как бы не соврать, два месяца с днями, а у него прорезались все девятнадцать зубов, и он стал говорить. Говорить-то стал на французском, китайском и еще, сын мой говорит, что мальчонка стал говорить на языке, который еще никто не знает. При-ме-та! Никто не знает!
— И ученые? — спрашивает Лепов.
— И ученые, и его родители, и люди. Это, конечно, да. Это, конечно, гениальные остроумия. Но это и не да. Реформация голая.
— Реформация, — повторяет Лепов и усмехается. — Любишь ты, Иван, такие слова переть.
Лымарь поглядывает на друга и медленно бледнеет. Ему кажется, что Лепов возразит ему сейчас, но, убедившись, что не так, сопит и некоторое время молчит. Солнце поднимается выше, становится еще жарче. Лымарь еще глубже отодвигается в тень, вытирает лысину и говорит:
— Это не слова, а выраженья.
— Какая разница? Какая в этом разница? Слова там, выраженья — все одно.
— Не одно. Вот я тебе сейчас покажу. Вот запись сына покажу. Разберешься? Ну, говори сразу, чтоб не было колебания!
Лымарь, не дождавшись ответа, проворно вскакивает и идет подрагивающей походкой в дом. Возвращается с тетрадью.
— На, читай, вот здесь!
Лепов, все еще усмехаясь, медленно, по слогам читает:
— «Корпускулярно-во-л-но-вой ду-а-ли-зм».
Пока Тихон читает, Иван с восторгом слушает.
— Видал! — продыхает он, когда Лепов умолкает. — Понял? Ни черта не понял! Это только сын читает, и пишет, и решает.
Лымарь приседает от радости, а Лепов хмуро смотрит в тетрадь, пожимая удивленно плечами и часто-часто моргая. Лепову раньше казалось, что за свои семьдесят лет он научился разбираться понемногу во всем, даже решал внуку задачки, а тут было что-то совсем непонятное. Лымарь видит растерянность Лепова и торжествующе говорит:
— Это еще что? Это так. Иной раз, дери тебя гуси, такие два-три слова скажет, что как обухом по голове. Пьяный становишься, будто триста граммов водочки хватил. Это, брат, наука! Все-лен-на-я!
— Ну, — соглашается Лепов, отдает тетрадь и чувствует себя несколько сконфуженным. Лымарь уносит тетрадь. Лепов оглядывается, пристально глядит на небо, видит черные, синие, красные полосы на нем и начинает сомневаться, а такое ли уж простецкое небо. Ему даже кажется, что и небо выжидательно смотрит на него и ждет ответа на этот вопрос, что оно стало ниже и вглядывается в него своими яркими бликами, точно глазами. Он даже передернулся, и ему на время стало жутко.
Вернулся Лымарь, сел рядом на лавку, затем, постелив какую-то тряпку на траве, сел на нее. С него градом катил пот, но он был доволен происшедшим. Он убедился, что друг его был поражен тем, что прочитал. Усевшись поудобнее, смотрит на дома и говорит: