— Есть, — сказал я, — в магазинах.
Мы замолчали. Заскулил Пират, тонко, жалобно, словно человек, и всем сидящим стало не по себе.
— Не озоруй! — прикрикнула она и вышла к нему, села подле на траву и начала его успокаивать и говорить такие ласковые слова, точно это была не собака, а ребенок. Пират замолчал и жалобно, тоскливо глядел ей в глаза, шевелил хвостом и старался лизнуть ее. — Не озоруй! Старый уж! — крикнула она мне, вставая. — Старый уж и на пензию нужно ему. Старика помнит, хозяина, по ем плачется и скулит.
Она пошла в сени, а пес направился за ней, виляя хвостом и тихо поскуливая. Серый с черным отливом на толстой шее, он не был похож на старого пса, а только слезящиеся глаза выдавали его.
— Как помёр старик, так и загрустнел вовсе. Ране курица там, цыплак к нему не подходи, а сейчас загрустнел вовсе. Однако, лаем лает на людей.
Она смотрела на Пирата и говорила о нем, как о человеке, а тот тихо поскуливал и глядел то на меня, то на нее, и в его глазах проглядывало что-то не собачье, а человеческое, осмысленное. Может быть, поэтому тетя Феня не могла выносить поскуливание его и все время журила собаку.
— Жары какие, — покачала она головой. — Небось и ему жарко.
Солнце медленно оседало за тучу, непонятно откуда появившуюся, и был тот тихий, чуть грустный момент, который всегда возникает на переломе дня. Солнце зашло за тучу, и там, за тучей, происходило какое-то движение, казалось, что солнце попало в паутину, похожую на тучу. По улице и крышам домов мельтешила прозрачная светотень.
Где-то урчали машины, но думалось, что это урчание исходит от вымученного жарой дня.
— Как тепло, — сказал Герка.
Я оглянулся. Тетя Феня молчала, но тоже оглянулась на него и, подумав, сказала:
— Чем теплее, однако, тем лучше. Вот только картофь…
Скоро запрыгала на чайнике крышка. Тетя Феня стала накрывать стол, а Герка вышел во двор. Пират обошел Герку и, сев на задние лапы, вопросительно глядел на него.
— Идить кушать, — сказала тетя Феня.
Сели за стол. Глядя на Герку, я подумал, что он успокоился, что лицо его приобрело то мечтательное выражение, которое он любил, но только меня беспокоили глаза, блестевшие не от слез, а как-то сухо, как будто у него был жар.
Я насчитал шесть банок на столе с разным вареньем. Тетя засуетилась, встала, что-то вспомнив:
— Я забягу к маме Галкиной, скажу, что надо, а потом Марфе отнясу это, — она показала на узелок, — и в поликлинику загляну к соседке Марье, она ногу сломала, а муж ее в корма… корма… Фу, черт, в кормандировке…
Она была уже на крыльце, когда Герка сказал:
— Тетя Феня, а чулки у вас капроновые?
— Чего, — оглянулась она. — Порвались разве?
— Чулки-то? Капроновые, говорю? — повторил он.
Я его толкнул ногой под столом. Меня начинала злить его привычка спрашивать у людей обо всем, что ему вздумается.
— А-а, — отвечала она, — чулки-то? Они капроновые, заплатные только. Приезжала внучка, так хотела выбросить, а я полатала, а ведь и пригодились. А нельзя нам?
— Нет, — пробормотал Герка, заметив, что она покраснела. — Нет, не нельзя, а в общем-то интересно. Понимаете, в этом есть такое, ну как вам сказать…
— А ну вас, — махнула она рукой. — Пойду я.
Герка задумался, на его худосочном лице, желтом и жестком, появились снова розовые пятна, немые свидетели его молчаливых переживаний.
Было тихо. Пират не скулил. Я только сейчас заметил, что солнце село; небо млело и имело те чистые, прозрачные тона, какие обычно бывают вечером, и не заметишь с первого взгляда, как оно играет желтыми, розовыми и вишневыми тонами; низко по-над лесами расположились бугристые розоватые облака. Я бы ни за что не поверил, что ночью будет дождь.
— Какое мне варенье нужно есть? — спросил Герка.
— Это! — ткнул я в банку с вишневым. — Оно от любовных переживаний.
— А она модница, — все так же вслух сказал он сам себе.
— Что?
— Что ты сказал? — спросил Герка, поворачивая ко мне свое задумчивое лицо, раскрыв при этом рот и глядя на меня так, будто я должен проследовать в его рот.
Тетя Феня вернулась поздновато. Мы еще сидели за столом в потемках и молчали, слушая, как пел свою песню сверчок и как озабоченно ходил, гремя тяжелой цепью, Пират.
— Сидите? — спросила она, переводя дыхание и тяжело поднимаясь на крыльцо.