1966
НАЧАЛЬНИК АВТОМАСТЕРСКОЙ
Поезд подходил к Комьям, моей станции. Кажется, никто, кроме меня, не думал сходить: пассажиры сидели, покачиваясь, и каждый думал о чем-то своем, глядя в окно, за которым мелькали телеграфные столбы, деревья. На маленьких мостках наш вагон будто приостанавливался, глухо пританцовывая, потом слышалось, как происходит это с другими вагонами.
А ехали мы долго. Я уже перестал замечать и что за окном и как пританцовывает вагон; думалось, что поезд наш кружит вокруг каких-то построек, лесов, столбов…
Я и вчера и сегодня пытался завести разговор с парнем, устроившимся напротив меня в купе, но он отделывался односложными ответами: да, нет. Его лицо вызывало в моей памяти что-то знакомое, и мне все казалось, будто где-то его встречал. Но где?..
Я несколько раз заводил разговор о своей станции, хвалил ее тишину, зелень, все, по чему соскучишься в большом городе, когда ждешь отпуска, чтобы вырваться оттуда, а станция представляется чем-то вроде благословенной зеленой лужайки, на которой можно лечь навзничь и отдохнуть. Парень слушал, отчужденно глядя в окно, а я терялся, и мое предположение, будто он знает Комья, таяло.
Поезд замедлил ход… Промелькнули белые строения конного завода, краснобокая водокачка, похожая на гриб, гостиница «Космос», потянулись мосты, склады, и я, взяв свой чемодан, радостно оглянулся на остающихся. Им еще ехать и ехать… Парень, не замечая моего ухода, глядел в окно. Делал он это с напряжением, и не трудно было уличить его в нарочитости.
Странный он человек. Когда мы все в купе говорили, он молчал, вставлял одно-два слова, вроде: «философично, безусловно, принципиально, ново», положил на стол пачку американских сигарет, но ни разу к ним и не притронулся, а в книгу на итальянском языке так мучительно смотрел, что сразу можно было заключить: или он вовсе не читал на итальянском языке, или совсем недавно начал учиться.
На платформе толпились отъезжающие, носильщики предлагали свои услуги, тут же продавали ведрами яблоки, огурцы и помидоры, а я, пробираясь сквозь толчею, все еще думал о парне, о его неприязни ко мне и сильно недоумевал.
За вокзалом, у киоска, остановившись купить папирос, оглянулся и увидел его, выходящего из скверика с огромным желто-грязным портфелем. Он был в легком белом костюме, на маленькой головке, торчавшей на длинной, как у кукол-марионеток, шее, сидела замысловатая черная с узкими полями шляпа.
Увидев меня, парень остановился, постояв так с минуту, затем повернул в скверик и, не торопясь, сдержанной походкой направился к вокзалу. Меня это заинтересовало. Я вернулся к вокзалу, обошел скверик и опять увидел его. Он, глядя прямо перед собой, торопился по аллейке скверика, будто перед ним была поставлена задача — пройти как можно быстрее определенное расстояние и никого не заметить.
Дома я рассказал своей матери, пенсионерке, о странном парне. Мать, счастливая и довольная, что я приехал, раскраснелась и сбивчиво утверждала, расставляя тарелки на столе, что есть у нас еще люди, которые стесняются своих, воображают из себя бог знает кого.
Потом мы сели за стол, а мать, успокоившись и сразу надев привезенный мною цветастый платок и простояв некоторое время у зеркала, поведала об этом парне историю. Она закончила свой сбивчивый рассказ, а я отгонял от порога рвущихся в дом кур, усмехался, потешаясь над слышанным. Я действительно не ошибся: парень был мне знаком, даже доводился нам далекой родней по отцу, который был убит еще в сорок четвертом году. Мною в вагоне руководило не предчувствие, а старая память. Он жил в селе Гнилая Балка, которая начиналась сразу же за станцией, по ту сторону конного завода. Сейчас его назвали Ударницей, но все говорят так: куда подался? Отвечают: «В Гнилую Балку».
В маленьком домике, покрытом толем, сразу же за сельмагом, жили Дрокины. После войны мы с Дрокиным больше не виделись. Возможно, потому, что в шестнадцать лет я тайком уехал на целину и домой приезжал от случая к случаю. Но я хорошо запомнил их домик с торчавшими над трубой, вырезанными из жести голубями. Когда шел дым, то голуби будто плыли в нем и казались живыми; мне в детстве думалось, что сейчас вот-вот голуби спланируют на сарай, торцом упиравшийся в дом. Наверное, многим нравились жестяные голуби, так как их семью называли чаще: Голубкины. «Куда идешь?» — «К Голубкиным».
Все началось давно… Молодой Дрокин закончил семь классов, выучился на шофера. Вскоре его призвали в армию. Приехав в отпуск из армии, он очень возомнил о себе, будто бывший он — это даже и не он. Родная мать не могла его узнать.