Он говорил медленно, тихо, постепенно приходя в себя, до конца еще не понимая, что произошло, пытаясь осмыслить происшедшее. Он еще смутно различал лица, и оттого, что было уже темно, терялся, ему казалось, что он еще не совсем пришел в себя.
— Хорош ты, азимут! — сказал Тимка. — У тебя точные азимуты. Таких субчиков в инкубаторе держат.
— Я не виноват, — простонал Сашка. — Будь ты на моем месте, то бы случилось.
— Дурак ты, вот кто! — крикнул Тимка. Сашка, постанывая, попытался встать, но не смог. Он только сумел сесть, но сразу же почувствовал, как захлестнуло болью в груди, и откинулся на спину. Но во что бы то ни стало желая показать, что ни в чьей помощи не нуждается, снова сел, и от напряжения и боли у него на лице выступил пот. Ему было тяжело. Тимка, насвистывая, пошел собирать для костра хворост. Он свистел нарочито громко, беззаботно, будто ему и дела не было до происшедшего.
— Шарик! — крикнул он. — Н-нах!
Вверху залаяла собачонка, и Тимка, не осознавая, что делает, стал карабкаться наверх, потом, поднявшись, вместе с дрожащей от страха собачкой начал спускаться. Он будто старался показать, что ему все нипочем. Спустившись, насобирал для костра хвороста. Разгораясь, задымил костер.
Потемнело. Небо опустилось еще ниже. Из черного его нутра вывалились крупные звезды и, не моргая, уставились на костер. Все молчали, Сашка, стараясь не стонать, скрипел зубами.
— Что молчите? — спросила Катя. — Говорите чего-нибудь.
Она беспокойно оглянулась на Тимку, Сашку, и ей было непонятно, почему они не могут говорить спокойно, а обязательно стремятся раззадорить друг друга; ей было это непонятно, и она пугливо смотрела на них, не зная, что предпринять. Тимка пыхтел, раздувая костер. Его лицо от костра было красное. Глядя на него, Катя почему-то думала, что он шаманит у костра, и в темноте, в ярких дымчатых бликах, под этим небом с неморгающими звездами, среди этой хрупкой горной тишины, Катя не могла представить себе Тимку другим, таким, каким привыкла видеть его в партии. Сейчас она пугалась его.
— Давайте расскажем, где кто живет, — попросила Катя. — Тим, начнем с тебя?
— Нечего, — буркнул Тимка. — Пусть он. Все равно начал уже.
— Сколько тебе лет? — спросила Катя.
— Двадцать два. А что?
— Ну? — удивилась Катя и пристально поглядела на Тимку. — Ты моложе меня. Моложе всех нас. Ты сопляк почти. Ты такой молодой!
— А ты старее? — недоверчиво спросил Тимка. — Что-то не видно.
— Уж старше тебя. Где ты живешь?
— В Георгиевке, под Фрунзе. А что? Дорога Алма-Ата — Фрунзе через нее проходит.
— И свой дом у вас?
— Свой дом и сад. А что?
— Вино у вас свое? Я все время мечтаю попить настоящее вино.
— У нас много вина.
— А родился в Георгиевке?
— Там же. Ну и что?
— А родители откуда сами?
— Ты как следователь. Из Рязани. Они в реформу, еще при царе, сюда пешком прибыли. Дед отца моего на руках оттеда нес. А ты из Москвы?
— Мы же в институте учимся. Сашка после армии поступил.
— У вас там одни выбражули, в Москве, — сказал Тимка. — Все одинаковые. На нас, будто мы дикари какие, глазеют.
— Да что ты, Тимка? — рассмеялась Катя. — У тебя прямо комплекс неполноценности. Жаль, что ты молодой. Ты был бы хороший муж. Неправда?
— Какой там муж, — отмахнулся Тимка. — По горам ходить могу. Я это дело ни на что не променяю. Да русский человек где угодно обвыкнет.
Катя еще не пришла в себя после спуска, и на нее, когда вспоминала, волною накатывалась дрожь, начинали дрожать руки, и она оглядывалась на Сашку, прикладывалась к его горячему лбу ладошкой и не знала, что делать, и беспокойно ерзала на месте.
— Сань, ну потерпи до утра, — просила Катя.
Сашка чуть слышно стонал. Ему было тяжело от напряжения, от боли. В животе так мучительно болело, что он, стараясь унять боль, выгибал живот, напрягался, и от напряжения, оттого, что чувствовал себя, как никогда, униженным, пестрело в глазах, и он ворочал головой так, что хрустела шея. Стараясь не стонать, он заглатывал морозный воздух, и ему все время казалось, что он потеряет сознание, и чтобы этого не было, тянулся лицом вверх, и иногда ему казалось, что глаза его вылазят из орбит, и тогда он видел звезды, и они тоже прыгали в его глазах.
— Сань, потерпи немного, — говорила Катя. Она не видела, как мучится Сашка, так как старалась не глядеть на него, но слышала, как он скрипел зубами, хотя старалась не слушать, так как у нее до этого бегали по спине мурашки.
— Почему так? — спросила она. — Друг друга не знаете вы, а так не любите? Даже в разных палатках живете. Ты шурфы роешь, а он урановую аномалию ищет. Но почему вы так не любите друг друга?