Тимка молчал. Он не любил говорить об этом. Он брал хворост, нервно ломал и бросал в костер.
— Я знаю, — продолжала Катя, — вы с ним — одинаковые. Часто такие люди не любят друг друга. Вы оба очень гордые. Такие гордые, что вам неприятно видеть себя в другом. Вот вы какие. Я мужчин знаю. А Санька хороший. Он в институте однажды такое сделал, что все ахнули. У нас один профессор был жуткий хам. По кличке «Холодильник». Когда на улице жуткий мороз, он экзамен принимал дома, на квартире у себя. Вот придут к нему студенты. Человек тридцать. Он одного впустит в квартиру, а остальные в подъезде мерзнут. Так было несколько лет, пока Санька не пошел на ученый совет и не заявил, что профессор — хам. И что же? Запретили на дому экзамен принимать. Санька самостоятельный. Он знаешь какой гордый!
— А ты тоже гордая? — спросил Тимка.
— Я? Я нет. Не гордая. Я самолюбивая. Я была замужем, а теперь нет. Я ушла от него, потому что он изменял мне, а я самолюбивая. Взяла академический и — сюда.
— «Горы — это каменные жернова», — сказал один восточный мудрец, — проговорил Тимка. — Они все перемалывают. Даже нехорошее.
— Чего ж ты в институт не пошел? — спросила Катя. — Ты, кажется, десять классов закончил. И не дурак.
— А-а! В армию попал — два года. Потом хотел махануть в институт сельскохозяйственный во Фрунзе и недомахнул. Недобрал баллов. А потом, думаю, наплевать. Не в этом главное дело.
— А учиться надо, — сказала Катя. — Я со школьной скамьи уже думала о том, как бы поступить учиться.
Помолчали. Собачонка лежала рядом с Тимкой и не моргая смотрела в костер, и глаза ее полыхали густым дымчатым пламенем, сочились слезами и каплями вытекали в костер. Тимка встал и ушел в темень. Собака бросилась за ним. Тимка перебрался через речку и стал подниматься, оступаясь, по склону. Иногда с легким шорохом скатывались вниз камни.
На вершине он остановился, перевел дыхание. Был виден горящий костер и сидящая возле Катя. Тимка оглядел окрест, присматривался, но кругом было темно, тихо, сверху полукругом глядели на него крупные, но неяркие звезды. Вначале далекую цепочку огней он принял за звезды, но потом понял, что это огни какого-то селения. И у него отлегло от сердца. Тимка сразу понял, что это за селение, где оно находится и как нужно идти к нему. Это была станция. Он спустился к костру, набрав попутно хвороста.
— Утром рано пойдем, — сказал он. — Мне понятно, куда мы вымахали. К станции Отар. Ничегошеньки себе.
— Да? — спросила Катя. — Точно? Слава богу. Фу, даже легче стало.
— Чуть свет мотнем отсюда. Сашка, слышишь?
— У Саньки жар, — шепнула Катя.
— Ну? Это напрасно.
— Скажи, Тим, Тимка — это Тимофей?
— Но! А что? Плохо?
— Вот бы никогда не подумала, — засмеялась Катя. — Скажи, а что ты думаешь о Саньке? Представь себе, что тебя репортер спрашивает.
— О Сашке? — кашлянул Тимка. — А чего думать-то? Никак. Упрямый. И все тут. Как бык упрямый.
— А ты? — не отставала Катя. — Ты сам-то лучше в этом смысле?
— А я что? Я упрямее его.
— Ага, — продохнула Катя, — все на своих местах. Исчерпывающая ясность. Я была права. Я знаю мужчин. Вот ты смог бы, например, жениться, а потом бегать за другой студенткой, прятаться от жены с нею, а потом уверять жену, что ничего не было? Смог бы? Вот скажи?
— А зачем мне это? — спросил Тимка, нагнулся над костром так низко, что сгорели его лохматые ресницы. — Ах, черт, припекло! Зачем тогда жениться, Катя? — Он снял шапку и вытер вспотевшее лицо.
Катя вдруг схватила его руку и поцеловала.
— Зачем я, дура, его любила? — сказала она. — У тебя будет совсем по-другому. Я так завидую, у кого все хорошо. У моей матери нехорошо было всю жизнь. На моей свадьбе она так плакала и говорила, чтобы у меня не было так, как у нее. Я так завидую твоей жене. Ты бы, наверно, бил жену?
— Смотря за что, а то и бил бы. А что? И тебя бы бил, стань ты моей женой. Наверное, бил бы. Честное слово! Наверно, бил.
— Вот-вот, Тим, лучше бить, чем унижать ее. Тим, у тебя нет только одного качества. А так ты для женщин — идеал.
— Какого качества? — спросил Тимка и нахмурился. — Вот скажет.
— Не знаю, Тимочка, не знаю. Если б я могла тебя полюбить. Да поздно. Я всегда тороплюсь, а получается, что всегда опаздываю.
— А ты полюби, — хрипло сказал Тимка. — Только я не поверю. Вы все шибко там грамотные. Пожалте, мадам. Шармант, мадам! Шпана одна. Вот только ты не такая. Тебя всегда хочется жалеть. Вот иной раз гляжу на тебя и жалко. А почему так? В лагере за тобой так и увиваются эти ваши шарманты.