Часа через три сели отдыхать под складчатой, выветренной скалой. Тимка развел костер, чтобы обогреть Сашку. Сашка часто-часто дышал, изредка вскрикивая, садился, хватался руками за ноги и со стоном, проклиная кого-то, забывался. На верхней губе его образовались ледяные наросты. Они мешали Сашке дышать, и он пытался отодрать их руками, исцарапав себе лицо. Тимка, обхватив эти наросты зубами, сгрыз их. Катя тихонько всхлипывала и старалась не смотреть на Сашку. Ее не покидало какое-то смутное, тревожное чувство. Костер ярко пылал. Тимка хлопотал вокруг Сашки. Снимал с него валенки, растирал ноги, сушил над костром портянки. Иногда он начинал смотреть туда, куда нужно было идти. Бесконечно тянулись в снежной дымке, ниспадая, складчатые, сизые валуны гор, и что-то живое мерещилось вдали, будто дышали и жили своей нехитрой, но непонятной жизнью горы. Были они грустные и чужие в своей простой судьбе. Кружился над ними насколько хватало глаз снег. Вскоре тронулись в путь. Тимка часто оглядывался, кричал Кате, чтобы торопилась. Катя старалась идти быстрее, но падала, упав, не могла подняться, скользила по обледеневшим камням, раздирая в кровь и без того сбитые руки, пока Тимка не подбегал к ней и не помогал.
Шли долго, не делая привала. Тимка наметил привал у двух небольших скал. Дойдя до них, положил Сашку с подветренной стороны и бросился за хворостом для костра.
— Катя, будь тут! — крикнул он, оглянулся, но Кати не было. — Катя! — закричал он. — Катя! Катя!
Кати не было. Тимка бросился по своим следам назад. Он пробежал то место, где, как ему казалось, он видел Катю в последний раз, но ее не было. Кругом шел снег. В первый раз Тимка прошел весь хребет, где видел в последний раз Катю, снизу доверху и обратно, но ее не было, вернулся к Сашке, постоял и снова начал искать. Увидев широкую, забитую снегом расщелину, Тимка обомлел, у него что-то сдавило в груди, и он медленно пошел вдоль расщелины, уже не рассчитывая увидеть Катю. Он знал, что это такое. Вскоре увидел Шарика. Собачка сидела у расщелины и жалобно скулила, дрожа всем телом, поглядывая вниз. Расщелины бывают глубиной до нескольких сот метров, и упавшие туда назад еще не выходили. Они падали вместе с камнями и щебенкой, которые обвалом рушились на упавшего, и нельзя было извлечь человека, погребенного там. Иногда, говорят, через некоторое время раздавалось оттуда, из-под земли, бормотанье впавшего в забытье или крик о помощи очнувшегося. Но спасти их нельзя было.
Снег у того места, где сидел Шарик, был взрыхлен и заметно просел. Катя лежала лицом вниз между отвесными стенами расщелины, припорошенная снегом. Ее спас полушубок, зацепившийся полою за острый камень. На нем Катя и висела. Катя была перепугана и не могла говорить. У костра она отдышалась, хотела встать, но не смогла. Болела нога. Тимка снял с нее валенок. На сильно посиневшей голени левой ноги выпирали бугорки: скрытый перелом. Тимка не в первый раз встречался с переломами. В горах это обычное дело. Он дотронулся до синих бугорочков, и Катя вскрикнула.
— Перелом, — сказал Тимка. — Но ничего страшного. Я ломал себе тоже ноги. Вытаскивал одного геолога, сломал себе ногу. Ничего, доползли. Холоднее было, чем сейчас. Спускались на веревке.
Тимка, чтобы успокоить Катю, пытался говорить весело. Он перевязал перелом потуже портянкою. Они и не заметили, как очнулся Сашка. Тимка наклонился над ним.
— Что у нее? — тихо спросил Сашка.
— Перелом, — ответил Тимка. — Пустяковый.
— У меня жар, — сказал Сашка. На его глазах выступили слезы. — Это все. У меня кровотечение в животе. Я не говорил. Меня нельзя было тревожить. А теперь все. Я это знаю. Еще перелом бедер. Это, пожалуй, больше чем достаточно. Я — все. Мне жаль, из-за пустяка же вышло. Но я — все.
— Что — все? — спросил Тимка, стараясь не понимать Сашку.
— Спасай ее, — хрипло ответил Сашка. — Я тебя прошу. Я не протяну. Мне жаль, что так получилось. Но раз случилось, что же делать?
— Чего ты мелешь? — крикнул Тимка. — Дурак какой! Чокнутый, что ли! Дам по харе! Тоже жертва мне! Нет чтобы помочь, подумать. Жилье рядом, а он — спасай. Я вас обоих на плечи положу и донесу. Понял ты, хлюст придурковатый? Понял? Спасай ее, а меня, видите ли, оставь. Ох, как я жалею, что никогда тебя не отметелил. По-настоящему! Чтоб выл! Я ведь так не любил тебя за твои извивы. Все ему кажется, что в нем, мол, есть что-то такое, чего нет ни в ком. Благородный он. Врешь! Обманываешь себя. Если б все люди так нюнились, как ты, чуть поранившись, их на земле было б — раз и два. И то меньше. Голова дана зачем ему?