Аверинов торопливо прошел вдоль стоявшего на первом пути волгоградского поезда.
В кабинете пахло сырыми полами. На столе аккуратно стояли деревянные стаканы с ручками и карандашами, осторожно стучали на стене часы. Тихо, привычно и прохладно. И хорошо. Вот вздрогнул воздух — это прошел скорый поезд. Он не делает остановки на станции. Проходит, и только дрожит воздух, двигаясь вслед за ним, ничего не остается после, кроме графы, отмеченной дежурным по станции.
Скорый поезд… гремит на стыках, слегка приостанавливается на станциях и летит дальше, оглашая окрестность торопливым, удивленным свистом своего гудка, и мелькают вагоны, образуя сплошную зеленую линию, и торопится вслед за поездом воздух, и прохожие провожают взглядом скорый, дивясь силе и мощи его движения, и в каком-то неистовом порыве для русского устремляются желанием вслед за поездом, и мчатся в мечте — в этом природном стремлении спешить вперед и вперед. И пусть в небо огненными смерчами взмывают ракеты, таинственно посверкивая сталью, оставляя укрощенный гром над скопищами городов; чертят голубое полотно над нами самолеты, все-таки мы каждым нервом острее чувствуем его, поезд… Перестуки на рельсах, сиплые гудки… и вот перед глазами сквозит просветами знакомая зеленая линия скорого — взметает, завихривая воздух, обдает пылью, гарью и громом, и вот уже махнул красным фонарем, махнул в последний раз и исчез за кромкой леса. И дети обязательно машут ему ручками и чему-то радостно, восторженно смеются.
Любил Аверинов скорые поезда. И когда они проносились, выходил встречать их сам.
Никогда Аверинов не волновался так, как сейчас. Он говорил себе, что вот, мол, мне, слава богу, почти сорок пять лет, в сущности, я уже пожилой человек, в такие годы можно, правда, продолжить начатое дело, если оно стоящее, потому что в этом возрасте не начинают новых, но зато я сумею совершенно трезво рассудить обо всем, трезво подумать и решить о деле. Сейчас главное что: остановиться и подумать, и не волноваться. Совсем не волноваться. Пусть волнуются те, кто помоложе.
Аверинов говорил, успокаивая себя, что ему никогда не приходилось видеть своего сына, а следовательно, если здраво рассудить, не может он питать никаких отцовских чувств к нему, что тот, сын его, возможно даже и не нуждается в отце. Но ничто не помогало.
Какое-то чувство, в котором он не мог разобраться, понять и осмыслить его, овладело им, бередило душу, и чем дальше, тем все больше и больше он волновался.
Заломило в висках. Все бы ничего, но на глаза выступили слезы. «Ну и нервишки, — шептал Аверинов, останавливаясь возле вокзала. — От старости это». Как легко тогда все получилось. Маша, которую он с таким трудом два года назад пытался вспомнить, вдруг с поразительной ясностью возникла перед глазами. Она была полной противоположностью Ольге. Худая, высокая, вечно в бегах, в хлопотах. Ничего, кроме жалости, он к ней не испытывал, не мог понять раньше, почему на ней вдруг женился. Его, кажется, удивило то, что она студентка, будет инженером, а он, молодой солдат, вернувшийся с войны, еще никем не был. Покорила и серьезностью. Каким-то миром и надежностью дышала она.
«Отруби ту жизнь и не вспоминай», — говорила Ольга, все понимавшая, смотревшая на жизнь, как на ряд препятствий, которые можно преодолеть или обойти, если смотреть на дело не совсем серьезно. И обходила одно препятствие за другим с удивительной легкостью.
Он с Машей жил в маленькой полуподвальной комнатке на Пятницкой. Чтобы не мешать ему готовиться к экзаменам, она уехала к родным на Арбат. (Ведь умела и хотела Маша жертвовать для него чем-то.) Однажды зашла Ольга, Машина подруга. Он не придал этому значения. Ольга сидела и болтала. Она очень выгодно оттеняла недостатки жены — худобу, угловатость, внешнюю непривлекательность. В последующие дни, когда жены не было, Ольга снова приходила. Сколько виделось тогда в Ольге достоинств! Впервые пришло в голову, что с ней он счастлив. Оглядывался на улице на людей после свидания, будто пытался понять, что вот они, все эти спешащие люди, не так счастливы, как он. Никто из них не обладал такой, как Ольга.