Аверинов подошел к вокзалу. Войти или нет? Сцепив зубы, направился к молодому человеку и спросил, нахмурившись и сделав лицо как можно построже:
— Вы, это, молодой человек, вы, кажется, из Москвы?
В зале уже никого не было. Голос выдал его сразу. Он спросил и почувствовал, что перестал вдруг волноваться, словно в нем самом, он ощутил это почти физически, что-то повернулось к парню и, насторожившись, замерло.
— Какое ваше дело? — ответил молодой человек и, оторвавшись от журнала, поглядел на начальника станции. В его глазах Аверинов не заметил ни любопытства, ни удивления. Внимательные, умные глаза. Внешне это были спокойные, внимательные синие глаза, без всякого интереса смотревшие на Аверинова.
— Я начальник станции, Аверинов Петр Алексеевич, — сказал он и поглядел в глаза молодому человеку, чего-то ожидая.
— Ну так что? — ответил тот. — Очень приятно, что вы мне представились. Вы с каждым пассажиром знакомитесь? Уж не ждете ли вы ревизора?
Аверинов вдруг разозлился на себя и решил, что такой вот парень не мог быть сыном и что все его переживания были напрасны; он как-то сник и сразу почувствовал в теле такую слабость, такую пустоту в душе, что захотелось уйти к себе в кабинет и сидеть, ни о чем не думая. Он все еще смотрел на молодого человека, видел его лицо, внимательные глаза, но уже думал о другом. Аверинов почувствовал, как задергалось веко, и торопливо, сорвавшимся голосом проговорил:
— Извините! — Повернулся и выбежал на перрон.
Домой Аверинов не торопился. Задумчиво ступал по похрустывающей шлаком улице. Устал; ему хотелось посидеть где-нибудь в тени. Хотелось и рассказать все, что на душе, кому-нибудь, и чтобы тот, кому он рассказал это, посочувствовал ему, пожалел…
Он с грустью вспомнил, как раньше, еще до войны, случалось, что мать била его за хулиганство ремнем, и он ревел, а потом она, обняв его, плакала вместе с ним. Вот бы сейчас мать жила с ним. «Господи, почему человеку не дано вечно детство? — Аверинов почувствовал, как на глаза навернулись слезы. — Почему человек устроен не как машина? Вот электровоз сошел с рельсов. Его поставили обратно, починили, и он работает как раньше». Аверинов позавидовал электровозу, позавидовал искрение, будто электровоз был человеком.
Еще издали увидел идущего навстречу директора школы и свернул в переулок: директор сразу станет просить о помощи, а ему не хотелось говорить ни о чем другом, отвлекаться от своих мыслей, от своего настроения.
Жена чистила на кухне картошку. Когда в коридор вошел муж, встала, внимательно поглядела на него, а он, не поднимая глаз, незримо отстраняясь, устало протопал мимо в гостиную, сел в кресло у окна, а Ольга проследовала молча за ним и долго глядела на мужа сзади.
— Тебе звонил бухгалтер.
Аверинов не ответил, и она ушла, осторожно ступая по паркету, ожидая, не окликнет ли муж, не позовет ли, а он слышал, как осторожно ступала жена и знал: она ждет, что же он скажет. Ему казалось, Ольга делает это специально: пусть, мол, поймет, как она волнуется, как думает только о нем. И от этих догадок было неприятно.
«Зачем волноваться?» — спросил себя Аверинов и вспомнил, что в Москву приезжал, но ни разу не был у сына. Никак не мог припомнить, чтобы, приезжая в Москву, оставался один. Повсюду за ним следовала Ольга. Предлагала сходить в театр, тащила насильно в кино, в ресторан, к своим подругам, в бассейн «Москва», на ВДНХ, и он удивлялся, что у него в Москве не было ни единой свободной минуты, и не догадывался, что Ольга делала это специально. А он, дурень, радовался, что вот жена организовывает ему отпуск, а в голове и мысли не было, что Ольга таким образом отвлекала его от сына. «Вот какая она!» — подумал он, торопливо встал и снова вынул пачку с письмами. Задрожали руки. Он развернул наугад письмо, заранее торжествуя, зная, что именно сейчас наверняка прочитает в письме такое, после которого станет яснее ясного, что вся ее любовь — фальшь, чистая фальшь! Подделка! На письме стояла дата: 1949 год. Это письмо он получил накануне разрыва с Машей. Раз десять бегал на почту, и ему всё говорили: «Очень сожалеем. Вам ничего нет. Зайдите позже». И вот письмо получил. И тогда впервые заметил, что задергалось от волнения веко, а ведь ему исполнилось в то время только двадцать четыре года. Он ловил свое счастье, он его выстрадал. «Здравствуй, мой милый…» Машенька еле ходила. До родов были считанные дни. Он получал письма, волновался и думал об Ольге днями и ночами, а Маша как-то не шла в счет, будто ее и не было, и то, что у нее должен появиться ребенок, его не касалось. Жизнь Маши, ее тревоги, заботы были где-то на задворках его мыслей…