Аверинов прочитал письмо. Волнуясь, никак не мог понять, что в нем написало. Смотрел в письмо, а думал о другом. Но прочитав, поморщился так, как впервые поморщился, когда ему принесли анонимное письмо на главного механика, уличающего того в разбазаривании государственных средств. «Все это знают и видят, кроме начальника станции». «Любая анонимка — это ушат грязи, — сказал тогда на собрании Аверинов, стараясь говорить строго и внушительно. — В ушатах грязь держат люди не с чистыми помыслами, но которые поступают не по-людски. Запомните это. Мы скоро перейдем на электровозную тягу. Мы идем в ногу с прогрессом, а кто-то использует старые методы — клевету. Правда говорится в глаза». Но что фальшивого было в письме Ольги, Аверинов не мог понять. Он говорил о письме: «Фальшивое насквозь», но понимал, что это не так, потому что раньше плакал над этим письмом. В анонимке все было понятно, но в Ольгином письме, когда читал, как она его ждала, как все для нее потеряло интерес, и сама жизнь без него теперь немыслима, и вообще ей лучше будет не жить, — в письме, в котором каждое слово связано с его воспоминаниями, с его мыслями и чувствами, словно была какая-то скрытая пружина, которая исподволь наводила Аверинова совсем на другие мысли. Он повторял: «Фальшиво, фальшиво», по не верил своим словам, и в глубине души не хотелось верить себе, иначе тогда терялись какие-то важные нити жизни, пропадало что-то такое, что составляло его жизнь, и он понимал, что сейчас зол на Ольгу, но это пройдет, и все станет на свои места. Он должен суметь трезво обо всем рассудить. «Учитесь мыслить диалектически», — наставлял он как-то Захаркина. Но ведь и самому нужно мыслить точно так же.
Аверинов бросил письмо в стол и сел у окна. Но снова вернулся и прочитал его. Затем брал одно письмо за другим и пробегал глазами по написанному. Ему казалось, вот-вот найдет в письме нечто такое, что ответит наконец на мучившее его, но так как читать внимательно не мог, а смысл прочитанного только угадывал, приходилось несколько раз возвращаться к одному и тому же письму. Так ни в чем и не разобравшись, Аверинов собрал письма, положил их в стол и с силой задвинул ящик.
Вошла Глафира Федоровна и удивленно, даже как-то подозрительно посмотрела на него и сказала:
— Батюшки, Петр Алексеевич, мясорубка не работает. Ольга Константиновна вертит, а вона, окаянная, не вертится как положено, а мясо выходит обратно, из ее-то. Она крутит, а мясо обратно, она крутит, а мясо обратно. Что ж это такое? Бес какой обратно мясо воротит?
— Ножи неправильно поставили, — сказал Аверинов, все еще пытаясь понять, что говорила старушка.
— Нож-то у нас правильный, — пожала плечами старушка. — Отчего нож неправильный? Нож правильный. Как приходил точильщик Миша, мы его направили.
Аверинов прошел на кухню, переставил молча в мясорубке нож. Ольга стояла рядом. Щеки ее разрумянились, глаза блестели. Аверинов хотел спросить, почему она молчит, почему у нее так раскраснелись щеки, но торопливо повернулся к выходу, так неловко и быстро, что задел за миску с фаршем, и миска тяжело шлепнулась на пол. Он машинально нагнулся, чтобы собрать вывалившееся.
— Я сама, — торопливо сказала жена и тоже нагнулась.
Они невольно задели друг друга плечами; Ольга покраснела еще сильнее, а Аверинов молча поднялся, спешно направился к выходу, вдруг почувствовал в этом прикосновении жены, в ее неловкости и молчании, в ее торопливом желании показать, что она хочет услужить ему, скрытый упрек. В чем она могла его упрекнуть?
Он обернулся в двери. Ольга молча плакала.
«Ей не в чем упрекнуть меня», — решил он и вспомнил, что за двадцать лет их совместной жизни даже повода не давал для ревности или подозрения. Основным содержанием всей его жизни была работа. Он жил работой. И Ольга отлично понимала это.
По мере того как увеличивалась пропускная способность станции, расширялось хозяйство, росло ее значение, Аверинов считал, и не напрасно, что рос соответственно и его авторитет, как начальника станции, и он, правильно понимая сложившиеся обстоятельства, все больше времени и сил отдавал работе. В перспективе станция должна была превратиться в крупный железнодорожный узел.
Ему часто казалось, что Ольга разделяла его тайную гордость, когда построили депо, когда возвели многоквартирный дом со всеми удобствами или когда открыли новый огромный Дом культуры. Все на станции связано с его работой, и кому, как не жене, видеть это.
Так думал он, считая Ольгу соучастницей его небольших радостей, пока не произошел вот тот случай, когда он вернулся с совещания и не застал ее дома. Аверинова словно обухом ударили по голове. Его предали. Все тревоги и радости, связанные с работой, теперь выглядели для него не так, как раньше, и он понял, что они, его радости, никак не связаны с Ольгой. Стало больно от этого. Он замкнулся. Когда Ольга радовалась чему-то, считал ее радость фальшивой. Все ее мысли и поступки казались теперь ложными, неискренними. То, что радовало раньше, теперь огорчало, или злило, или вовсе не трогало. Со временем, правда, стало спокойнее, и он, не волнуясь, холодно анализировал свои и ее поступки. Многое, что раньше казалось значительным, теперь представлялось мелким, не стоящим внимания, и наоборот, над чем раньше смеялся и подтрунивал, не казалось уж смешным. На него словно снизошло озарение. Горе словно очистило его от бесполезной суеты. Он стал строг к жене, беспощаден к себе.