Сам он старался не говорить обо всех мелких неурядицах на работе, о сплетнях, а вскоре стал замечать, что и она о многом умалчивает. Они оказались в каком-то кругу лжи, переступить который из-за боязни испортить отношения ни он ни она не решались. Такая очевидная, принятая в их семье ложь, как думал впоследствии Аверинов, вполне устраивала ее, и все-таки, несмотря на это, он не желал не только лишних, ненужных разговоров, но даже не хотел при случае напомнить о «карове», стремясь одновременно при этом, при очевидной ложности в их отношениях к одному — к искренности. Ведь если сказать ей обо всем, она, чего доброго, станет избегать его, маскировать свои поступки, и исчезнет даже видимость искренности.
— Давайте выпьем, как говорится, за ваш отъезд, — предложил директор школы. — Ольга Константиновна, мы пьем за вашего мужа!
— Не возражаю, — ответила она. — Тетя Глаша, ты спишь? Как нехорошо, как нехорошо с твоей стороны. Кто же принесет заливное из судака? Кто? Ну не найти человека.
— Можно — я, — сказал Захаркин и встал, но тут проснулась старушка и заторопилась на кухню.
Все выпили. Никто не заметил, что на улице прошла гроза, что объявилась полная светлая луна, только старушка, вернувшаяся с заливным, несколько раз повторила:
— Гроз уж нету. Пронесло. Слава те господи.
Немного позже пили чай с вареньем и домашним печеньем, испеченным старушкой. Захаркин, похваливая печенье, обращался почему-то к Аверинову, и никто не мог понять, хвалил он от души или просто из вежливости. Печенье было действительно вкусное. Даже директор школы перестал пить водку, уплетал печенье за обе щеки и только довольно хмыкал. Старушка принесла сладкие пироги со щавелем, которые пекла только она одна в поселке, чем очень гордилась. Захаркин похвалил пирог. Директор записал рецепт выпечки пирогов для своей жены и встал. Поднялся из-за стола и Захаркин.
— Куда же так рано? — удивилась Ольга Константиновна и взглянула в окно. — Господи, как хорошо-то!
В чистом, синеватом небе стояла полная луна; редко глядели сверху крупные звезды, блестели в поселке мокрые деревья, мокрые крыши домов, мокрая улица, блестящей лентой лежала дорога посреди поселка, и воздух был свежий, бархатистый, дышалось им легко, свободно. Никто еще не говорил, что надышался таким вот воздухом.
Директор школы и инженер ушли, а Аверинов с женой, проводив их до улицы, вернулись к дому. Поселок спал. Будто вымерла улица, дома, иногда только слышался непонятный шум на станции. В одной их квартире горел свет. Они остановились у подъезда и разом, будто сговорившись, поглядели друг на друга.
— Ты почему весь вечер молчал? — спросила она.
— Мне не о чем говорить, — ответил он тихо, отвел взгляд.
Ему и сейчас не хотелось ни говорить, ни думать, в груди у него будто что-то зашевелилось, и он не мог понять, что это, какая еще мысль не будет давать покоя?
— Но ведь интересные люди были, Пестик! А с интересными людьми всегда приятно. Ты такой был мрачный, что я даже растерялась.
— Ох, я виноват, — сказал он. — Я один и никто другой!
— Но…
— Я знаю, что Захаркин умнее всех нас. Мыслит ново, оригинально. Но ты посмотри, как он одет. Хуже колхозника. А все потому, что всю свою зарплату тратит на магнитофоны, какие-то электронные элементы. Если сто лет тому назад каждый инженер считал своим долгом прежде всего прилично одеться, то сейчас все наоборот, никакого внимания на одежду, будто это и не нужно. Меняются ценности. У него в голове тысячи идей. Это ходячая идея, а не человек. Но с его идеями трудно. Он так и будет вечно заместителем кого-нибудь. Захаркин — интересный человек. Интересный, понимаешь? Ты обрати на него внимание.
— Ну и что? — спросила она, не понимая, почему он то и дело повторяет, что Захаркин интересный человек. Она видела, что муж волновался, все ждала, когда успокоится, но чувствовала, что он напряжен и вот-вот может взорваться и, не зная, как вести себя в данном случае, замолчала, ожидая и боясь того, что будет.
Они стояли некоторое время молча. На станцию прибывали поезда. Слышно было, как стучали колеса, глухо сипели электровозы. Из репродуктора доносился голос диспетчера: «Шариков, вам говорят: идти в голову шестого, идти в голову шестого!»
— Ты почему молчишь? — не выдержала она.
— Я на вокзале видел своего сына, — сказал он. — Он очень похож на меня. Я понял, что все время был непростительно глуп. Глуп настолько, что неприятно даже.
— Как видел? Ты видел? Он что, приезжал? С чего ты взял?