— Ну и дурак, стал быть.
— Кто?
— Стал быть, ты.
— Сам ты дурак, — в сердцах бросил Сычев, направляясь на кухню.
Чмуневичев постоял у окна, все еще думая над тем, что сказал Сычев, оглянулся на полупустую столовую.
— Строиться!
Он опять прибежал в строй последним, но сержант сделал вид, что не заметил этого, и строже обычного закричал:
— Ра-авняйсь! Смир-на-а! Напра-во!
В парке, в боксах, стояли реактивные установки, и каждый день после обеда взвод должен был осматривать их, менять смазку, проверять контакты в блоках электропитания.
Сержант Долгополов отошел под грибок и закурил трубку. Все шло как обычно. Неторопливо катилось солнце к западу; солдаты занимались своими делами, поглядывая на сержанта. Чмуневичев скатал брезент и, легко подняв его, отнес на положенное расстояние от установки.
— Рядовой Чмуневичев, ко мне! — приказал сержант.
— Чего? — спросил Чмуневичев, подходя к сержанту. — Мне вот бы что, товарищ сержант Долгополов, можно бы мне сегодня на кухню?
— Это зачем? Нельзя. После отбоя будете на перекладине работать. Это что еще за блажь — кухня?
Чмуневичев потоптался и, чему-то улыбаясь своей окончательно непонятной улыбкой, тихонько сказал:
— Значит, говорите, нельзя? А то бы отпустили?
— Рядовой Чмуневичев, кру-гом! К машине ша-гом марш!
Чмуневичев неуклюже повернулся и, все еще не отпуская с лица загадочную улыбку, направился к установке, стал протирать направляющие. Ребята смеялись, рассказывали друг другу анекдоты, а Чмуневичев будто ничего этого не замечал. Он снял с пазов направляющих жирную смазку, нанес слой новой и принялся за подъемную часть. Работал он медленно, аккуратно выбирая из байки большим пальцем желтоватую, теплую мазь и чувствуя, как приятно брать ее руками, как приятна ее податливость. Вскоре все было готово; он подобрал оброненную ветошь и огляделся, затем собрал мелкую щепу вокруг и прислонился к установке.
Напротив, на высоком заборе с легкой паутиной проводов электросигнализации, сидел крупный грач и кричал, задирая при этом веером распушенный хвост. Чмуневичев глядел на грача, и оттого, что при крике грач приседал и при этом смолянисто вспыхивали на солнце его перья, а вдалеке виднелись голые тополя и вербы, крыши изб, слышался неумолчный рокот трудящегося на поле трактора, в нем, словно живое, зашевелилось желание выйти в поле, потрогать землю руками, и он ясно представил себя, идущего вдоль прясел, а под ногами чавкающую мокрую, сытую землю, а над полем дрожащие испарения, попахивающие соляркой от работающего трактора, вокруг и в нем самом — что-то такое, неуловимое, прекрасное. Не зная, как избавиться от нахлынувших воспоминаний, Чмуневичев взял метлу и стал подметать перед боксами. Мел он резко, но, удивительное дело, ни единой пылинки при этом не поднималось в воздух. Его широкая, высокая фигура стояла на месте, работали только руки, метла пласталась по-над бетонированной площадкой, цепляя бумагу, щепу. Вскоре площадка была подметена; он сгреб мусор в уголок и саперной лопатой выбросил за забор.
— Рядовой Чмуневичев, — спросил сержант, собравшись вести взвод в казарму. — До армии дворником работали?
— Нет, товарищ сержант Долгополов, мы из деревни Курьяново. Какие у нас там дворники?
— Сколько классов у вас законченных?
— Восемь. А для чего? Я и дальше учился бы. С учебами у меня хорошо. Да большой стал, парта подо мной развалилась, да ребята смеяться стали.
На спортплощадке Долгополов построил молодых солдат в одну шеренгу, показал, как надо ловко, одним махом взбираться на перекладину.
Чмуневичев глядел на турник и, чувствуя себя заранее обреченным на стыд и позор, удивлялся тому, как ловко вертел «солнышко» маленький сержант, как лихо соскакивал на землю, как пружинило его гибкое, упругое тело и при этом по-прежнему были стеклянно непроницаемы его острые, голубые глаза.
— Рядовой Чмуневичев, к снаряду!
Чмуневичев строевым шагом подошел к турнику, поднял глаза вверх, как делал сержант, и понял, что и на этот раз ему не подтянуться. Тоскливо заныла в горле обида, и он отчаянно подпрыгнул, с остервенением схватился за железо перекладины, помокревшее в ладонях, и, напрягаясь животом, Страшно выворачиваясь, дрыгая ногами, хотел подтянуться. Так было в первый раз, второй…
В строю захихикали. Он соскочил на землю и оглянулся, хихикать перестали. Его побаивались. Ребята видели однажды, как, положив на плечи железный прут, он попросил четверых малых ребят ухватиться за концы и завертел их, словно на карусели. По подсчетам, Чмуневичев держал на плечах двести сорок килограммов. А когда самбист-второразрядник Гобадзе вздумал показать Чмуневичеву прием, то ни один из приемов не сработал; захватив руку Чмуневичева в «замок», он хотел метнуть его через бедро, но тот этой же рукой обхватил самбиста и поднял в воздух вверх ногами. Чмуневичев не чувствовал в себе никакой силы и никогда не умел ею пользоваться, наоборот же, завидовал тем ребятам, которые вертелись на турнике, словно белка в колесе, и не понимал, почему он такой неловкий. Ребята его побаивались, как побаиваются мирного, доброго слона, и он, чувствуя это невольное к себе уважение и робость, старался отплатить тем же, словно понимал свою невольную вину в их робости.