Сычев отнес ведро с маслом, и они направились в дальний угол городка, где на пустыре сохранились остатки старых казарм, разбомбленных немцами в первые дни войны. Здесь держали свиней и корову, которыми одарил колхоз воинскую часть за помощь при уборке урожая, К предстоящему празднику свиней и корову должны были прирезать, а пока кормили их остатками пищи, носили сюда помои из кухни; ухаживала за ними старая одинокая женщина из колхоза.
Корова, почуяв людей, повернула к двери голову и длинно, со срывом промычала. Дверь в стойла отворена настежь, сквозило; в коровнике было холоднее, чем на улице. Первым делом Чмуневичев взял стоявшую тут же саперную лопату и выгреб из-под коровы навоз. Выгребая, почувствовал, что лопата скребет по камню. Пригляделся. Так и есть: корова лежала не на деревянном настиле, а на каменном полу. Он только сплюнул, удивляясь человеческой глупости, надергал на пустыре старого бурьяна и постелил ей.
— Пошли, не наше дело, — говорил несколько раз Сычев. — Честное слово, зачем тебе эта корова?
— Так живая. Она требует ухода, живая…
— Ну и пусть убирают, кому положено. Между прочим, эта старуха молоко забирает себе, помимо того что ей еще платят денежки.
— Да при чем здесь денежки?
— А при том, что каждому свое. Раз положено…
— Тут нужно, чтоб нравилось, тут нужно дыхнуть человеку на дело.
— Пошли. Катись ко мне на ужин за добавкой, Мишка. Отвалю.
Свиньи хрюкали, требуя есть, но Чмуневичеву было жаль не их, а корову, которая жалобно глядела печальными глазами на него. Когда он нагнулся поправить веревку, она шершаво лизнула его в шею.
После ужина сержант Долгополов построил взвод на вечернюю поверку. Молодые солдаты побаивались строгого, сердитого сержанта, но и нравился он им: некоторые старались подражать его походке, строевому шагу, тому, как он заправляет под ремень гимнастерку, как говорит: «Нынешняя международная обстановка характеризуется сложностью. Империалисты заряжают мир напряженностью, а мы своими успехами в боевой и политической подготовке разряжаем ее». Никто не видел, чтобы сержант чистил сапоги, но в них можно было смотреться, как в зеркало.
— Рядовой Чмуневичев, куда отлучались во время часа самоподготовки? — спросил сержант, прохаживаясь перед строем.
— На кухне…
— Вы что, голодный? Устав, может, хорошо знаете? Подтягиваться научились? По строевой я вам разве пять поставил?
— Мы корову смотрели…
Солдаты прыснули, оглядываясь на Чмуневичева. Сержант тоже посмотрел на него и хотел было усмехнуться; в душе он уже смеялся, но лицом стал еще строже, хмуро поглядел на свои сапоги и, показывая, что сообщит нечто очень важное, гмыкнул и продолжил:
— Завтра заступаем в караул. Помощником начальника караула буду я. Наша обязанность…
Чмуневичев внимательно слушал, все еще ощущая на шее то место, куда лизнула корова. Он во всех подробностях снова представил каменный пол, прилипший к тощим бокам коровы навоз и ее жалобный, человеческий взгляд. Где же видел такой взгляд и почему его так взволновало это? Думая об этом и оглядываясь, торопя беспокойством свои мысли, вдруг словно споткнулся на ровном месте: у Сычева такие глаза! И сколько бы Сычев ни бравировал и ни ругался, сколько бы туману ни напускал, Чмуневичев видел прежде всего эти большие, доверчивые, как у новорожденного, печальные, с вечно затаенной тоской глаза. Не задумываясь над этим раньше, он только сейчас понял причину своей привязанности к Сычеву. «Самые человеческие глаза у нее, кормилицы, коро́веньки, — говорила не раз ему бабка. — Знай, внучонок, у кого такие глазоньки, истинный тот человек, не исделает он худого!»
Сержант говорил, а Чмуневичев думал о своем, о корове, о Сычеве, и это простое открытие так поразило его, что, когда сержант скомандовал: «Отбой!» — на месте остался один Чмуневичев, уставясь куда-то перед собой.
Через сорок пять секунд ребята уже лежали в постели, а Чмуневичев все стоял.
Сержант в сердцах, не желая из-за одного Чмуневичева поднимать взвод, прошелся вдоль кроватей, осматривая, как заправлено обмундирование, потом вернулся к солдату, укоризненно поглядел на него и строго, но и посмеиваясь, спросил:
— О корове?
— Я вот тут стоял, а мне в голову, товарищ сержант Долгополов, пришла такая мысль, что…
— Плохо, — прервал его сержант, — очень плохо знаете устав. Солдат о постороннем не имеет права думать. — Сержант повернулся к выходу, но остановился и подозвал солдата к себе.