— Здравствуйте, — сказал он и заглянул в сарай.
— День добрый, — ответила женщина и, закатав рукав, опустила руку в ведро, вытащила щепу и выбросила ее. — Интересно тута?
— Как коровенку звать-то?
— А тебя как?
— Михаил буду.
— А ее никак. Кличу иной раз так и эдак. Все больше Маней. Канители с ей… Да че тут балакать, одних помоев не напасешься на них, руки уж поотрывались. А мне нужно бежать к Ольке, племяннице моей. Болеет, а у ее в хозяйстве две коровы, телок да поросенок, а муж-то ее… Э, говорить не треба — вот кто он.
Женщина говорила так, будто заранее в чем-то хотела оправдаться. Через минуту Чмуневичев понял, почему: под коровой не убрано, свиньи ходили в черной навозной жиже, корыта для помоев ни разу не чистились. Он убрал навоз, кое-как вычистил из-под свиней, постелил им сухого прошлогоднего бурьяна, помог женщине накормить свиней, корову, дважды сбегал на кухню с ведрами. И ничего не говорил женщине. Ему нужно было торопиться. Он насыпал корове два ведра очисток, похлопал ее по шее, отчего она довольно замахала хвостом, лизнула радостно его в руки и шумно захрумкала, подгребая языком очистки.
— Сена нету? — спросил он, выходя из сарая. Корова, повернув голову, глядела на него.
— Сена? Нету. Помоев вдосталь, а сена уж нету. С праздником резать собираются. Какое тут сено?
Чмуневичев хотел что-то сказать в ответ, но, так ничего и не придумав, направился в столовую.
Вечером по дороге в казарму он встретил Сычева. Сычев как-то выпадал из общего ритма жизни взвода и батареи: когда батарея уходила в караул, он отсыпался, блаженствуя без командира отделения, без строевых, физзарядки, ходил один в столовую, спал дольше обычного, рано ложился, а когда взвод приходил из караула, заступал дежурить на кухню. Лучшей жизни он, кажется, не желал. Вот и сейчас Сычев уже поспал, почистил пуговицы, собираясь в наряд.
— Здорово, Коль, — сказал радостно Чмуневичев. — В наряд принаряжаешься?
— Да немного поспал вот, сегодня компот будут давать, валяй ко мне, оделю — с урюком. Говорят, Денисов кого-то пристрелил?
— Да с перепугу дал очередь по крыше.
— Ну? Вот осёл. Он же трус, он червяка боится… Я шел вон с самоволки, все было хорошо, так возле водокачки, чики-мики — паразит, верблюд горбатый, отсохни у него язык, он стоял. Чуть не ухлопал, шизик! Затвором щелк — стрелять буду! Я ему, шизику, постой, еще щелкну по пустому кумполу! И тут стрелял?
— При мне было.
— Ночью?
— Ночью.
— Смеялись ребята над чучелом гороховым?
— Да уж хватало смеху, уж чего…
Они дошли до казармы, сели с подветренной стороны на корточки и так ничего не значащими словами переговаривались, посмеивались, рассказывая друг другу пустяки из солдатских новостей.
Вскоре Сычев ушел на кухню, а Чмуневичев почистил автомат, пришил свежий подворотничок.
Сержант Долгополов, уже выбритый, наодеколоненный, начищенный и строгий, расхаживал вдоль коек взвода, прикидывая, что же еще сделать до ужина. Он пристально посматривал на солдат, чувствуя потребность сделать кому-нибудь замечание и, не находя для этого причины, злился и радовался одновременно. Он оглядел одного солдата, второго, третьего… остановился на Чмуневичеве, сидящем на стуле возле своей тумбочки. Чмуневичев, заметив взгляд заместителя командира взвода, сделал вид, что очень занят делом: снял ремень и начал старательно рассматривать на нем трещины, понимая, что сейчас вот-вот последует замечание, хотя не знал причину его.
— Рядовой Чмуневичев, ко мне!
Чмуневичев тяжело вздохнул, затянулся ремнем и подошел, гадая, за что же сержант хочет его наказать. Сержант считал себя большим психологом, и не без некоторого основания. Заранее предугадывал поступки солдат, знал хорошо каждого из них и за свои полтора года службы научился неплохо разбираться в людях. Он любил порядок, устав и привык к ним.
Сержант, заложив руки за спину, сделал четыре шага вперед и столько же обратно, мысленно подсчитывая каждый свой шаг. Чмуневичев казался ему простым, исполнительным. Был он силен и вынослив. Особого же ума от солдат Долгополов не требовал, не любил ершистых москвичей, но считал, однако, что солдат должен быть сообразительным, хотя на первое место ставил все же исполнительность, полагая, что он, сержант, сам довольно сообразителен.
— Почему так долго ходил за обедом для караула? Для тебя устав — не родной отец? — спросил сержант.