Долго корова переступала в темноте, моталась из одного конца сарая в другой, насколько пускала веревка, пока не устала и не опустилась на пол.
Чмуневичев поставил в сарае на петли дверь, сделал настил из досок, выстрогал небольшие ясельки, а когда женщина, ухаживающая за коровой, заболела, стал приходить сюда каждый день. Уже давно отшумела талая вода; вербы и березы обросли сережками, и далеко проникал запах первой, молодой зелени. Все чаще выводил Чмуневичев корову из сарая; ее бурая шерсть за несколько дней залоснилась, заблестела. Появилась молодая трава возле забора, теперь корова часто щипала траву.
— Эй! — кричал часовой Чмуневичеву. — Не подходи к забору! Нельзя!
— Так то ж корова, как так нельзя? — усмехался Чмуневичев, и в его простых добродушных словах, сказанных с ласковой снисходительностью и с улыбкой, было столько убедительности, веяло от них такой домовитостью, искренностью, что часовой больше не кричал, а спрашивал в тон Чмуневичеву:
— Она как, она доится, что ль?
— А то.
— Ты доишь, что ль?
— А то.
— А молоко? Сам выпиваешь?
— Сказал! В санчасть носим. Жирное молоко-то, что надо!
— Врешь, поди?
— Пристало мне врать-то? С чего это я врать-то буду? Пристало мне врать.
— Ясно.
Если бы Чмуневичев сказал кому-нибудь из солдат, что ему хорошо, когда он вот так стоит, глядит на корову, которая щиплет траву, его бы засмеяли, и он старался дело изобразить таким образом, будто ухаживает за коровой и свиньями по необходимости, вместо больной женщины. И это ему удавалось. Одного человека трудно было провести — сержанта Долгополова. Желая оправдать доверие сержанта, Чмуневичев старался как мог на строевой, на снарядах, аккуратнее обычного заправлял свою кровать с соломенным матрасом, обмундирование и за последние две недели не имел ни одного замечания. Это нравилось сержанту. Он только теперь понял, что не ошибся в солдате. Одно не понимал, одному не находил объяснения — это желанию Чмуневичева весь выходной день, когда даже самый захудалый солдат просит увольнения, копаться возле сарая, расчищать от камней площадку для коровы или пасти ее возле забора, стоять целыми часами и глядеть, как она щиплет траву. Этого он не понимал. Пусть молодой солдат любит во всем порядок, любит животных, но убивать на это свое время — извините! Своими сомнениями он поделился с командиром взвода. Лейтенант Ольшевский покачал головой и не нашел нужного объяснения.
— Возможно, крестьянская кровь? Эти виноваты, так сказать, гены? Гены, сами понимаете, есть гены. Генетический код — это, оказывается, сила. Читали про это в «Литературной газете»? Не читали, вот почитайте.
— У нас, товарищ лейтенант, половина солдат — это колхозники, но никто не проявляет такой души к хозяйству, они даже стесняются своей любви к скотине. Вы посмотрите: у него в сарайчике все блестит. У иных дома хуже.
— Да, — неопределенно ответил лейтенант и решил спросить об этом у самого солдата, чтобы избавить себя от ненужных раздумий.
Он, будучи дежурным по части, вышел из штаба, собираясь направиться на кухню, и увидел на пустыре корову.
На огромной бетонной глыбе сидел Чмуневичев и держал конец длинной веревки, к которой была привязана корова. Увидев лейтенанта, Чмуневичев встал, отдал честь.
— Садитесь, — сказал лейтенант и, изучающе посмотрев на солдата, сел рядом, выставив вперед лакированно блестевший сапог, закурил и лениво глянул на корову. Лейтенант являл полную противоположность сержанту. У лейтенанта, несмотря на его подчеркнуто строгий вид, был мягкий, податливый характер; строгость, любовь к порядку были у него не потребностью, а скорее необходимостью. Каждое утро жена лейтенанта чистила ему пуговицы, ухаживала за ним, как за ребенком. Никто во взводе, кроме сержанта, не догадывался, когда лейтенант, построив взвод, командовал коротко и резко: «Гы-ыр-но!» — и, выгнув грудь вперед, собранный, четкой походкой шел докладывать командиру батареи, — никто не догадывался, что лейтенант подражает сержанту Долгополову. Лейтенант этого сам не знал в полной мере, но ему очень нравилось все, что делал заместитель, за которым был как за каменной стеной, и, сам не осознавая, перенимал у сержанта манеру произносить команды, приказывать, разговаривать с солдатами.
— Как у вас дома? — спросил лейтенант, подыскивая какие-то очень к месту слова.
— Все хорошо, товарищ лейтенант.
— Так. У вас есть отец, мать?
— Мать, она есть, а отца, товарищ лейтенант, никак нету, — ответил Чмуневичев, стремясь, чтобы ответ понравился лейтенанту.