— Рядовой Чмуневичев! — сквозь зубы проговорил сержант. — Если вы, рядовой Чму-не-ви-чев…
Чмуневичев сделал шаг назад, толкнул при этом Кобылова; он знал, что корова пойдет за ним.
Она действительно направилась за Чмуневичевым. Командир полка недоуменно смотрел на командира дивизиона, а тот так и стоял, приложив руку к виску.
Чмуневичев злился на корову и говорил ей потихоньку какие-то обидные слова, ругал ее, а сам косо глядел на плац, ожидая, что его окликнут. За столовой он вздохнул, снял каску и стал ругать корову. Но чем больше ругал, тем больше проникался к ней ласковостью. Ну чего возьмешь с ней, с коровы? Она всего лишь животина безмолвная. Что толку от ругани? В глубине души он даже гордился, что вот она среди сотен солдат, стоявших на плацу, выделила именно его.
— Эх, дура ты, дура, — говорил он ей, а она словно понимала его и будто радовалась тому, что говорил солдат, и махала хвостом. — Эх, дура ты, дуряха. Будет теперь мне от сержанта Долгополова полные карманы нарядов. Ох, дуряха ты, дуряха несмышленая!
Через день дивизион снялся с зимних квартир и уехал в летние лагеря.
Боевой расчет сидел на своих местах, положив на колени автоматы. Тяжелые боевые машины весь день двигались в северо-западном направлении; иногда батарея останавливалась: комбат созывал командиров взводов.
Чмуневичев, пристегнувшись ремнем к сиденью, сквозь сладкую, заволакивающую глаза дрему глядел на зеленые леса, высокое, цвета вылинявшего голубого ситца небо, подернутое белесостью, и чему-то радовался. Рядом сидел, согнувшись в три погибели, Сычев и спал, а проснувшись, тотчас начинал жевать. В противогазе у него было с полбуханки хлеба, несколько сухарей; он засовывал руку, отщипывал кусочек хлеба и сонно жевал. Сычев обладал удивительной способностью. Стоило батарее остановиться в деревне, как он просился за водой. Его отпускали. Через пять — десять минут приносил воду, садился на свое место, а когда батарея трогалась, доставал из противогаза яйца, осторожно разбивал о железо и выпивал. Кобылова, Корюхина и Гобадзе он не угощал, а Чмуневичева угощал. Когда успевал достать яйца? Кажется, видел весь взвод: он шел по улице к колодцу, никуда не сворачивал, и вот тебе — предлагает яйцо Чмуневичеву, только ему из всего расчета.
Долог и утомителен путь. Машины, взревывая, ползли с холма на холм, поблескивая тусклой зеленой краской: брезентовый чехол, накрывающий направляющие, покрыт толстым слоем пыли, в пыли расчеты, бронированные щитки, и две машины со взводом управления с которым ехал комбат, тоже в пыли. То и дело мимо на «бобике» проносился командир дивизиона. Часто он останавливался, выходил из машины и наблюдал, спрятавшись за деревьями, за движением батарей, придирчиво осматривал чехлы на боевых машинах, интервалы между машинами и что-то записывал в блокнот. К вечеру, когда жаркое солнце, так и не остыв, стало погружаться за леса, боевые машины остановились.
— Командиры батарей, к головной машине!
На место приехали в полночь. Но и во сне Чмуневичев продолжал ехать, видеть бесконечную пыльную дорогу, леса и жующего Сычева, и во сне солдаты, мерно покачиваясь, дремали, бились головами о железо машины.
С утра приводили в порядок технику, чистили одежду, резали дерн и обкладывали им палатки, носили для дорожек песок. Чмуневичев радовался, что никто не строит по всякому поводу, что замечания делались обычным человеческим голосом — тихо, спокойно, и чувствовал себя удивительно. Приятно ломило в теле от работы; от зеленого воздуха на душе стало легко, радостно.
Несколько дней устраивались в летних лагерях, а потом началась обычная жизнь со строевыми, политподготовкой, изучением материальной части, упражнениями в стрельбе из личного оружия.
Так прошло около трех месяцев. В конце августа ласковое по-осеннему солнце к вечеру не закатывалось белым, косматым клубочком за леса, а долго висело, наливалось вишневостью, превращалось в огромный шар. По земле скользили розоватые тени; густой, отстоявшийся запах хвои, созревшей травы повисал в воздухе на весь день; нежнее запахло то ли грибами, то ли подгнившими кореньями трав; по утрам на полянах собирался туман и уже не испарялся струисто вверх, а дольше обычного задерживался под солнцем и расползался в низины и чащи; все было как было, как три месяца назад: деловито летали пчелы, раздобревшие шмели, тыкались постаревшие слепни в загорелые солдатские спины, дятел, спрятавшись в ветвях, выбивал из коры насекомых; все было как было, но во всем чувствовалось нечто такое, отчего жаль становилось цветы, пчел, и дятла, и самого себя, и появившуюся невесть откуда паутину… Ночи похолодели и сильно пахли смолой.